Его любовь - [42]

— Да ты что! Я тут с закрытыми глазами все найду, — горячо возразил Артем. — На ощупь любую собаку за хвост привяжу. Просто прикидываю, как вернее пройти.

А вот и хата тестя. Зашли с огорода. Пробрались к оконцу, выходящему в сад. Артем знал: в этой комнатке, когда была еще девушкой, спала его жена. Постучал. Хотел стукнуть всего один раз, но рука как-то сама, непроизвольно, дернулась, пальцы задрожали и застучали в стекло мелкой дробью.

Из хаты ни звука.

— Громче постучи…

Артем забарабанил сильнее.

Но в ответ опять тишина.

— Оглохли, что ли? — рассердился Артем. Хотел было опять стучать, более требовательно, как вдруг заметил — занавеска на окне сдвинулась, и в темноте замаячило что-то белое. Узнал тестя.

— Батя, это я… Артем. Открывайте!

— Что?

— Артем, говорю!

— Какой Артем? — допытывался старик, будто ночью к нему могли прийти несколько Артемов.

— Какой, какой… — обиделся тот: ему показалось, что рядом с отцом стоит дочь, его жена, и все слышит, но до сих пор не откликнулась, не бросилась ему на шею. И он сказал: — Ваш Артем! Зять ваш! Или вы оглохли?

Старик молчал.

— Так открывайте!

— Нашего Артема давно в живых нету.

— Неправда! Я — живой! — сказал Артем и невольно оглянулся, испугавшись своего голоса.

Белое пятно в окне исчезло, и беглецы стали прислушиваться, когда же заскрипят двери.

Но из хаты снова ни звука.

— Да что он, старый чурбан, опять спать улегся? — спросил Артем почему-то у Миколы.

— Похоже, — пробормотал Микола. Его тоже это и удивляло, и злило. Ведь даже совсем чужие люди принимали их и давали приют.

Артем в сердцах забарабанил кулакам по раме. Микола почувствовал, что то ли терпение Артема лопнуло, то ли подозрение у него возникло — нет ли у жены какого-то мужика. За темным стеклом окна снова замаячила фигура в белом.

— Ты что среди ночи разоряешься? — сердито прокричал тесть. — Иди себе подобру-поздорову, не мешай людям спать. Не доводи до греха.

— Да это же я, зять ваш! Вот ей-богу я!.. — отчаявшись, перекрестился Артем, пожалуй, впервые в жизни. — Вот вам крест святой!

Старик помолчал немного, а потом сказал:

— Ладно, сейчас разбужу дочку… — Будто она преспокойно спит, не слыша ни стука, ни долгого отцовского пререкания с кем-то. Нет-нет, не спит она, а все слышит, но, видимо, боится откликнуться, потому и посылает к окну отца.

Прошло еще немного времени: Артему начало казаться, что старик опять пошел спать, как вдруг за окном что-то мелькнуло — на этот раз к стеклу прильнуло женское лицо.

— Голубушка моя! — с нежностью, как только мог, произнес Артем. — Это я ведь, Артемушка… Из лагеря сбежал… Вот с товарищем, — указал он на Миколу, стоявшего позади, будто это было самым убедительным доказательством. — Видишь?

— Ой! — испуганно вскрикнула за окном жена: очевидно, в словах нежданного гостя, выдававшего себя за ее мужа, уловила все же родное, распознала знакомое только ей. И босые ноги ее зашлепали по полу.

Артем растерянно прислушивался: что, если им и на этот раз не откроют? Но дверь распахнулась, и беглецы вошли в дом. Коптилку хозяева не зажгли — боялись. Словно и сквозь плотно завешенные окна кто-то мог подсмотреть, что делалось в хате, увидеть подозрительных людей.

Под печью верещал неугомонный сверчок; на стене озабоченно тикали ходики; от печки приятно тянуло теплом; пахло коржом, испеченным на капустном листе.

Буквально во всем, даже в самом малом, чувствовалось такое домашнее, родное, что Артем не выдержал и, прильнув к нежному, горячему с постели плечу жены, неожиданно для себя разрыдался. Жена успокаивала его, и Миколе стало неловко от безудержных мужских слез и оттого, что он невольно оказался свидетелем семейной сцены. Артем же все плакал, содрогаясь всем своим худосочным телом. Вслед за ним заголосила и жена, теперь уже точно убедившись, что это ее муж, и ощутив, как изможден он и подавлен.

— Завели, как на похоронах, — проворчал старик. Потом, так сказать, сменив гнев на милость, благосклонно напомнил, что хлопцам с дороги поспать бы надо, а там, мол, утро вечера мудренее. В хате не отлежаться — ну как заглянет кто днем, увидит, беды не оберешься. Разве что постелить им на чердаке: там темно, есть немножко сена и у дымохода тепло.

Беглецы полезли наверх, зарылись в слежавшееся сено. От дымохода и вправду исходил ни с чем не сравнимый домашний дух, и они мгновенно уснули.

Прошел день. Прошла ночь. Заканчивался второй день. А беглецы не показывались, даже не отзывались. Жена Артема несколько раз поднималась по стремянке, звала их приглушенно, но из пропитанного запахом сена чердака — ни звука. И женщина всполошилась — поди, еще умерли. Вернулась в хату, попросила батю наведаться на чердак и посмотреть.

Отец, недовольно ворча, — всегда эти бабы попусту переполох поднимают! — взобрался на чердак и разбудил спящих. Они, понятно, не умерли, но, казалось, возвращались с того света, с трудом выходили из забытья. Пока трясешь их — поднимаются, сидят, но стоит только отпустить — опять набок валятся. Пока говоришь с ними — открывают глаза, умолкнешь — опускают веки и тут же засыпают.

— Ну ладно, хлопцы, не валяйте дурака, — расталкивал старик то одного, то другого. — Вечер уже.