Его любовь - [142]

— Поможет милость господня…

— Милость господня сурова, — возразил Капнист менторским тоном, окончательно входя в роль духовного пастыря. — А вы ведете себя эгоистично: увлеклись собственными удовольствиями и делаете лишь то, что вас тешит, и вовсе не задумываетесь над последствиями всего этого для других.

Гневом вспыхнули потемневшие глаза княжны. Как смеет этот человек, с которым она никогда не позволяла себе разговаривать интимно, вот так бесцеремонно ее упрекать? Да разве же думает она только о собственном счастье, а не о счастье других, не о светлой судьбе Тараса Григорьевича! И почему это ее пылкая любовь способна причинить ему зло?!

Тонкие ноздри княжны дрожали, она порывисто дышала и, побледнев, напряженно подыскивала слова для ответа.

Капнист видел, что для первого раза он высказал слишком много, гораздо больше, чем нужно и можно, и поспешил примирительно добавить:

— Простите, что я позволил себе так разговаривать с вами. Но ведь ваше доверие требует от меня только всей правды, хотя она, вероятно, и не всегда приятна для вас.

— Я вам глубоко благодарна, — глухо выдохнула Варвара.

А ночью она снова не могла уснуть.

Давно разъехались гости, обитатели дома разошлись по своим комнатам, утих шум не такого уж веселого семейного торжества.

Вспомнился отец, который пробыл в гостиной всего несколько минут, поздравил именинниц, поздоровался с гостями и, вытерев дрожащей рукой пот, обильно проступивший на лбу, ушел. Княжна впервые заметила у него на висках неестественную пугающую желтизну, которая поразила ее особенно болезненно, внушив безотчетный страх.

Отец, которого она так уважала и любила, которым гордилась, стоял у порога иного мира.

А Виктор Закревский весело гудел своим хриплым басом, выдумывал всякий раз новые тосты и развлечения, и мужчины толпой ходили следом за ним. Он и Шевченко заставил петь дуэтом с Ганной украинскую песню «Одна гора високая, а другая низька», и ей, Варваре, пришлось сесть к фортепиано и аккомпанировать им.

Одна мила далекая,

А другая близька, —

пел Тарас Григорьевич, пел проникновенно, как только он один умел петь народные песни, а княжне вдруг показалось, что песня эта — о ее жизни, о ее трагической жизни.

Песня бередила рану сердца, туманила слезами глаза. Тревожило и то, что пел Тарас Григорьевич с Ганной.

Она как будто снова слышала его голос, милый, желанный, но принадлежащий не ей.

Она сидела у окна, закутавшись в теплую шаль, — ее знобило. И слезы текли из глаз, слезы обиды, слезы бессилия, слезы разбитого сердца.

За окном в темном небе висела мертвенно-холодная луна. Звезды казались хрустальными, и в них тоже мерещилось нечто потустороннее.

Отчетливо виден был под луной белый флигель, окно Тараса Григорьевича. Нет, не горит в нем огонек. Легче было бы сердцу, если бы знала, что не одна она не спит, что он тоже волнуется и мечтает.

В вестибюле пробили часы.

Не отрываясь от своих раздумий, княжна подсознательно сосчитала удары. Четыре! Кажется, она слышала когда-то от Фишера, что чаще всего умирают в четыре часа ночи.

Скоро рассвет, и она встретит его разбитая, обессиленная, с тяжелым ощущением того, что живет не так, как следовало бы, и что в этом не ее вина.

Неожиданно мысли приняли иной оборот: может быть, это хорошо, что окно во флигеле темное. Значит, Тарас Григорьевич отдыхает. А ему ведь так много нужно сил и энергии — он гений, а от гениев жизнь требует гораздо больше, чем от нас.

Ей хочется лишь одного — чтобы был он всегда безмятежен и счастлив. Своей любовью она надеялась принести ему счастье, а если это невозможно, она посвятит свои грезы и муки ему. Не будет спать, а будет молиться, чтобы у него были радостные сны, недаром ведь назвал он ее своим ангелом-хранителем.

Снова пробили часы в вестибюле — семь. Но княжна не считала этих ударов, они уже не волновали ее. Она была довольна своей судьбой — возможно, ее счастье действительно в постоянном самоотречении.

За окном начинало светать.

25

Из безмолвного забытья вывел княжну пронзительный звонок. Что? Неужели Глафира уже созывает всех к завтраку? Есть не хотелось, но княжна понимала: надо выйти в гостиную, показаться матери, Капнисту, все равно они не оставят ее в покое и… увидеть Тараса Григорьевича.

За столом Капнист, как всегда в последнее время, оказался рядом. Тарас Григорьевич не пришел, и княжной сразу овладело дурное расположение духа. Лиза спросила ее о здоровье, потому что после бессонной ночи под глазами княжны появились синие круги.

Княжна иронически и намеренно громко сказала:

— Благодаря Алексею Васильевичу, хорошо — не спала всю ночь.

— Почему нее благодаря мне? — спросил Капнист.

— Об этом лучше говорить наедине, — уклончиво ответила княжна.

После завтрака Капнист нагнал собиравшуюся уйти из гостиной княжну, усадил ее на диван и повторил свой вопрос.

— Что ж, — нехотя отозвалась княжна. — Я много думала над вашими вчерашними словами и убедилась, что упрек ваш — справедлив… Что же касается эгоизма…

В прищуренных черных глазах Капниста промелькнули и удовлетворение и настороженность.

— Однако я думаю, что в тридцать пять лет могу позволить себе то, чего не сделала бы смолоду.