Его любовь - [125]

Варвара поспешно поставила в шкаф только что взятые из него книги. Длинные белые пальцы ее дрожали.

Таковы были обстоятельства, по которым Тарас не мог вырваться в Березовую Рудку, где ждала его Ганна. Этим он окончательно обидел бы княжну, неизлечимо ранил бы ее чуткую душу.

Вернувшись к себе, Тарас сразу же сел писать Виктору письмо: пусть его пока не ждут, потому что самочувствие у него неважное и в ближайшее время наведаться к ним он не сможет.

17

Бойкой Глафире нравилось, весело позванивая малиновым колокольчиком, созывать обитателей дома и флигеля к завтраку.

В то утро все уже собрались, а старый князь все не появлялся, и Глафира побежала к нему в кабинет.

Николай Григорьевич сидел в своем вольтеровском кресле недвижимо, словно каменное изваяние, в домашнем темно-синем с вензелями халате, будто и не собирался никуда идти. В гостиной он всегда появлялся в строгом темном костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке.

— Хорошо, я сейчас, — сказал князь, увидев Глафиру.

По тому, как он приоткрыл дверь в гостиную, как остановился на пороге, как взглянул на присутствующих, все поняли: случилось что-то трагическое, и невольно поднялись навстречу, ожидая неприятного известия. Лицо князя осунулось, стало бледным, под водянистыми глазами, которые смотрели на всех сразу и как бы не видели никого, синели тяжелые мешки. Будто бы и седины сразу прибавилось в волосах, обвисших усах и широких бакенбардах князя.

— Простите, господа, что заставил ждать, — сказал Николай Григорьевич. — Произошло трагическое событие: на сорок седьмом году жизни в Сибири, на каторге погиб… — он подчеркнул это слово и повторил его: — Погиб наш славный Никита Муравьев… — Ему хотелось сказать, что Никита Михайлович был одним из основателей нелегального «Союза спасения», автором проекта конституции, которая, как он надеялся, была бы после победы восстания первой конституцией на нашей многострадальной земле. Но спазмы перехватили горло и, дернув воротник, словно ему нечем было дышать, он умолк, как бы воздавая почесть покойному, затем круто повернулся и вышел из гостиной.

Княжна Варвара бросилась за ним следом. В этот скорбный час она не хотела оставлять отца одного. К тому же и она хорошо знала обоих братьев Муравьевых и трех братьев Муравьевых-Апостолов, близких друзей их дома. Матвей Иванович Муравьев-Апостол, подполковник, был в 1818 году адъютантом ее отца. Он тоже сейчас на каторге, в Нерчинских рудниках. А оба его брата погибли: двадцатилетний прапорщик Ипполит, раненный во время восстания в Черниговском полку, застрелился, а подполковника Сергея Ивановича, тоже раненого, царь повесил.

Когда княжна Варвара вошла в кабинет, князь стоял возле письменного стола. Перед ним на томике Рылеева лежало письмо. «Наверно, от брата Сергея», — подумала Варвара. В массивных бронзовых канделябрах горели свечи, хотя на дворе давно рассвело и сквозь большие окна светило скупое осеннее солнце.

— Еще одна свеча погасла, — отчужденно, как бы про себя, произнес старый князь, в глазах которого печально играл отблеск желтого пламени высокой свечи.

— Отец! — княжна Варвара мокрым от слез лицом припала ко впалой груди князя. — Где бы ни умер герой, смерть его свята. А вы все герои, великомученики. — Она всегда считала, что отец был несправедливо забыт и ославлен неблагодарными и подлыми интриганами, и первый среди них — государь император, которого она глубоко презирала. Это ведь именно он, Николай Первый, когда-то вместо очередной инструкции дал Бенкендорфу платок — для вытирания слез своим жертвам. О, сколько этих слез было пролито из-за холодной и трусливой жестокости государя! Это и скупые слезы отца, и ее искренние, жгучие, что и сейчас неудержимо катятся из глаз. Когда же власть будет принадлежать народу, а не монаршей особе?

Иногда даже при посторонних, забыв об осторожности, гневно обличала княжна царя-палача, а в кабинете отца могла говорить открыто и прошептала:

— Будет, будет божий суд! Не избежать убийцам божьей кары!

Потом они долго молчали — старик отец, как ребенка, гладил ее по черным блестящим волосам. Это молчание было сейчас красноречивее и сильней любых слов.

Потом, будто о чем-то вспомнив, князь негромко попросил дочь позвать к нему после завтрака Шевченко.

В большом кабинете Репнина, обставленном тяжелыми дубовыми шкафами и обитыми темной кожей креслами и диваном, увешанном уникальными пейзажами и портретами, Тарас уже бывал и в свой первый приезд в Яготин, да и потом, когда отсюда в мастерскую переносили портрет князя для снятия копии. Но то, что в такую трагическую для семьи минуту, когда хочется видеть рядом только самых близких, пригласили именно Тараса, его особенно тронуло.

Николай Григорьевич теперь снова стоял перед мерцающими свечами.

И когда Тарас, еле слышно ступая, приблизился, Репнин с тем же выражением затуманенных глаз и тем же приглушенным голосом, что и раньше, повторил:

— Еще одна свеча погасла! — И, словно содрогнувшись всем телом, обернулся к Тарасу: — С каждым годом, с каждым днем этих огней становится меньше и меньше. Я с ужасом думаю: неужели наступит время, когда последний огонь угаснет и все потонет во мраке?..