Его любовь - [123]

Когда однажды молодой князь Василий высказался по поводу преимуществ холостяцкой жизни, Тарас шутя поддержал его.

— По-моему, тоже, — заговорил он с неприкрытой иронией. — Лучше уж быть старым холостяком, чем окружить себя чужими розовыми крошками и увенчать свою лысую голову украшением, которое ни у кого не вызывает ни малейшего уважения.

Княжна вспыхнула и сказала:

— Тарас Григорьевич, неужели вам, человеку, которому дано быть таким светлым, приятно казаться таким, как сейчас? В тот день, когда вы читали «Слепую», я так за вас горячо молилась!

Тарас вздрогнул от этих проникновенных слов, подошел к княжне, взял ее руку и прижал к губам.

И снова перед нею был тот Шевченко, который несколько дней назад читал свою вдохновенную поэму, раскрывая трагическую истину недюжинной силой таланта, настраивая души, как она написала в повести, на высокий диапазон своей лиры.

И этот его поцелуй был сильнее любых слов утешения или сочувствия — он сразу полонил сердце княжны.

Вечером она не переписывала стихов Тараса Григорьевича. В темной комнате долго стояла у окна и все смотрела и смотрела на освещенное оконце во флигеле. Ей начинало казаться, что это не тускнеющий в осеннем ненастье слабый огонек, а яркий свет далекого маяка, что манит ее и властно зовет к себе. А она будто стоит не в темной комнате, а в качающемся на волнах утлом челне, который так одинок в разбушевавшемся море. Как же дать знать маяку, что челнок стремится к нему? Маяк неугасимо светит многим и не видит, как трудно пробиться одинокому челноку.

Надо открыться Тарасу, написать откровенно о своих чувствах или хотя бы намекнуть.

Княжна порывисто отошла от окна, зажгла стеариновую свечу и решительно села к столу. Какое-то мгновение подумала и, решительно обмакнув перо в чернила, стала писать:

«Не многим суждена лира и свирель, но те, кто имеют сердца, любят прислушиваться к пенью певцов…»

Дальше помянула она и о своих тайных молитвах, и о своем неопределенном будущем, и об Оксане, бесталанной героине поэмы «Слепая». Но когда дописала последнее слово, ей показалось, что она так-таки и не сказала самого главного, ради чего отважилась на такое письмо. Тарас получит ее сумбурные строки и не поймет, что же, собственно, она ему хотела поведать.

Тогда княжна перевернула лист и решила на оборотной стороне сказать все просто и прямо:

«Ангел-хранитель поэта печально парит над его головой, отяжелевшей от грешного сна. Он остановился на лету, взгляд его полон мучительной любви».

Тихо поскрипывало перо, а за окном стояла ночь, хмурая и непроглядная, лишь одно окошечко флигеля, как и раньше, светилось теплым огоньком и манило, манило к себе.

16

Когда на следующий день Тарас, как всегда, немного опоздал к обеду, княжна, которая с нетерпением ждала его, заметно волнуясь, передала ему копию его стихов и еще, как она смущенно сказала, «кое-что», написанное ею.

Тарас рассеянно поблагодарил, небрежно сложил всю эту бумагу и сунул в карман сюртука. Наспех пообедав, словно его ждала срочная работа, он вышел из-за стола, так ничего и не сказав Варваре и виду не подав, что ему хочется поскорее прочесть это «кое-что».

А княжна никак не могла дождаться вечернего чая.

В комнате стало ей душно, и она вышла в парк — к вечеру как будто немного распогодилось. Но и в парке она не находила себе места. Деревья стояли осиротелые, поникшие, словно тоже ждали какого-то ответа. Подул ветер, сердито встряхнул мокрые ветви, и на нее посыпались капли.

Княжна поднялась на пригорок, но над озером стоял такой густой туман, что не видно было даже, где кончается небо и начинается вода. Сплошная серая пелена висела перед глазами, и как-то не верилось, что там, дальше, есть что-то живое, реальное, и становилось страшно при мысли об этой оторванности от всего окружающего мира.

Княжна поспешила вернуться к себе. Разделась возле высокого зеркала. На ресницах, на впалых щеках, на маленьком остром подбородке дрожали влажные капли. Капли с ветвей или, может быть, слезы. Парк, который всегда успокаивал княжну и умиротворял, на этот раз навеял еще большую тревогу.

Что же все-таки ответит Тарас Григорьевич, прочитав ее письмо, поймет ли, воспримет ли аллегорию, легко завуалированный и прозрачный намек?

Совершенно неожиданно вышла к вечернему чаю и княгиня Варвара Алексеевна. Сначала княжну это обрадовало: наконец-то мать стала себя лучше чувствовать, значит, сможет чаще бывать среди людей и ей, княжне, меньше придется просиживать в ее комнате, развлекая ее. И, быть может, бывая на людях, мать станет менее мнительной, узнавая домашние новости не из вторых уст, а все видя собственными глазами. Но тут же подумала княжна: а не ради того ли появилась княгиня, чтобы воочию убедиться в своих подозрениях, увидеть то, о чем ей могли и не сообщить?

Она не выглядела лучше, чем утром. Так не ради ли Шевченко пожаловала она в гостиную? И неужели то сокровенное, что так старательно таила княжна Варвара, о чем только еще впервые осторожно сказала в письме Тарасу, уже хорошо известно окружающим и даже подслеповатой матери?

От такого предположения пахнуло на княжну ледяным холодом, потому что она хорошо знала мать и ничего не забыла из своего печального прошлого. Однако княжна постаралась не подать и виду, будто что-то беспокоит ее, и, по своему обыкновению, захлопотала вокруг старухи, помогая ей поудобнее усесться за столом. Но, сообразив, что вот-вот должен войти Шевченко и нужно скрыть от его зорких проницательных глаз свое беспокойство, решила заняться делом пустячным, не привлекающим внимания. Взяв корзинку со своим рукоделием, она принялась вязать шерстяные чулки, которые пообещала выслать в Швейцарию своему пастору Эйнару.