Его любовь - [122]

…Скрипящее гусиное перо остановилось. Княжна подняла маленькую голову с тугим узлом блестящих черных волос, черные, как глубокий траур, глаза ее долго и сосредоточенно вглядывались куда-то поверх написанного. Она встала и приблизилась к окну.

Во дворе было тихо и уныло. Скорбно чернела голая осенняя земля, безутешно серым было низкое голое небо, и, словно оплакивая кого-то, тоскливо покачивались потемневшие голые деревья — во всем бросалась в глаза эта тоскливая оголенность. И даже флигель, где жил Тарас Григорьевич, выглядел сейчас мрачным и согбенным…

Княжна вернулась к столу, торопливо собрала исписанные и исчерканные листы, отложила их в сторону. Взяла чистую бумагу и принялась переписывать еще не изданные стихи Тараса Григорьевича, которые он дал ей почитать…

На следующий день княжна Варвара была поражена неожиданной переменой в Тарасе Григорьевиче — он был странно разговорчив и невнимателен и, как ей показалось, на себя не похож.

Не знала Варвара, что в полдень в Яготине побывал Виктор Закревский. Приехал он верхом на своем любимом жеребце Бахусе из своей глухой Лемешевки, расположенной в пяти верстах от Березовой Рудки.

Виктор был вольнодумец, которого в свое время вызывал для объяснения в Петербург сам шеф жандармов Дубельт. Причиной тому был донос чрезмерно ретивого соседа помещика Селецкого о будто бы крамольных речах Закревского.

Но Виктор разыграл из себя невинного ягненка, наивного бездельника, из золотой молодежи, напомнил шефу жандармов, что общество «мочемордов», в котором он состоит, основано еще Петром Первым и что титулы и награды тоже были соответственно придуманы им — «высокомочемордие» и «высокопьянейшество». Сам Закревский, вожак местных мочемордов — от «мочить морды», то есть выпивать, в противовес «сухомордию» — имеет титул «высокопьянейшество» и награду — «большую бутылку через плечо».

Вот и получилось, что сосед Селецкий слышал звон, да не знает, где он, — хмельной обмен тостами принял за неблагонадежность.

Дубельт внимал россказням полтавского помещика, в прошлом — бравого гусара, с улыбкой. Напоследок Виктор вконец развеселил Дубельта, рассказав ему несколько гусарских анекдотов.

Дубельт отпустил Закревского домой, на всякий случай посоветовав держаться от политики подальше…

Виктор, прослышав, что Тарас вернулся в Яготин, приехал, чтобы пригласить его в свое общество.

Выдохнул своим осипшим, словно навсегда простуженным басом:

— Аз многогрешный и все иже с ним просим вас, Тарас, к нам на визитацию! По случаю такой встречи послал за бутылкой вина.

Трофим сдвинулся с места весьма неохотно.

— Бережет раба божьего Тараса? — спросил Виктор.

— Нет, он просто большой оригинал. — И Шевченко рассказал о Трофиме веселую историю. Однажды ночью Трофим забормотал: «Хочу пить, да вставать неохота». Тогда Тарас потребовал от него воды для себя. Он встал, принес, и тут Тарас сказал ему, чтобы он сам напился. «Вот спасибо вам…» — добродушно благодарил его Трофим.

Виктор расхохотался.

С Закревским Тарас чувствовал себя свободно, непринужденно. Обещал ему приехать при первой же возможности, тем паче что и «Ганну-прекрасную» давно хотелось увидеть, и он попросил Виктора передать ей сердечный привет.

Виктор заморгал глазами:

— О, аз многогрешный! Чуть не забыл, зачем, собственно, и приехал! — и он передал Тарасу письмо от Ганны, в котором она уверяла, что с нетерпением ждет его приезда.

Тарасу было это приятно.

Ганна помнит его, ждет! Та Ганнуся, которую он тоже не забыл, милая и ласковая, с большими, как у мадонны, глазами.

Он поедет к ней, на крыльях полетит, как только сможет отсюда вырваться. Ему очень, очень нужно увидеть ее.

Ганнуся! Ему двадцать девять, ей — двадцать один. Они оба молоды. У нее двое детей, муж. Ну и что же! Они понимают друг друга, и все тут.

Княжна не знала о визите Закревского. Она пришла в мастерскую вскоре после отъезда Виктора и не могла оторвать взгляда от Тараса, всячески изучая его. Теперь ей казалось, что величия и незаурядности, от которых она была сама не своя, не осталось в нем ни следа. Стал он совсем обыкновенным человеком — в мятой рабочей блузе, с растрепанными волосами и блестящими глазами от выпитого вина, с пустяковыми будничными разговорами, так что когда Варвара закрывала глаза, ей начинало казаться, будто говорит не Шевченко, а ее брат Василий или Виктор Закревский, от неожиданной компании которого она упорно старалась Тараса Григорьевича уберечь. Однажды увидев поэта великим, княжна хотела постоянно и во всем видеть его таким.

Об этом она и сказала Тарасу.

— Милая Варвара Николаевна, людям дано плакать и смеяться, — ответил он. — Кто не печалится, не плачет, тот никогда и не радуется.

Княжна ничего на это не возразила, но с того дня Тарас стал замечать на себе ее внимательный, изучающий взгляд, от которого порой становилось ему неловко и досадно. Он не терпел над собою опеки. Не любил, чтобы кто бы то ни было навязывал ему свою волю, украдкой наблюдал за ним, оценивая его поведение. Оставался по-прежнему веселым, сыпал остротами, рассказывал разные комические историйки и охотно вступал в бытовые дискуссии.