И тут же заскреблась, как мышь, неприятная мысль: что подумает о нем эта девушка, когда узнает, что у него умер ребенок, а он явился к ней.
В самом деле, он совсем не останавливался на этом, когда шел сюда. И зачем, в сущности, он пришел?
Надо было оправдать свой приход каким-нибудь уважительным предлогом, или уйти, пока она не пришла.
Он сделал движение, чтобы несколько удалиться от дома и таким образом выиграть время, необходимое для того, чтобы подыскать объяснение; но в эту минуту что-то зашуршало в кустах, и к нему, ворча, стала приближаться большая дворовая собака.
В руках не имелось даже палки для защиты.
Было бы совсем глупо, если бы собака покусала его.
Он не без испуга присел на скамью и стал успокаивать пса легким заискивающим свистом.
Собака перестала ворчать, но все еще недоверчиво поглядывала на него, остановившись в нескольких шагах.
Затем, осторожно вильнула хвостом и стала тихо приближаться к его протянутой руке; вытянув морду, обнюхала эту руку, вильнула хвостом еще приветливее и подошла так близко, что он мог ее уже погладить.
Возня с собакой отняла у него те минуты, которые он хотел посвятить обдумыванию предлога. Когда же собака совсем сдружилась с ним, послышался стук двери и на пороге показался сначала дворник, а вслед за ним Ларочка.
Кофточка ее еще не была застегнута, а на голову она набросила теплый вязаный платок, вместо своей белой шапочки.
Он двинулся к ней навстречу, и, когда она узнала его, лицо ее выразило удивление.
— А я думала… — вырвалось у нее.
Не договорила, что думала, и поспешила поздороваться.
Он догадался сам, что ожидала встретить не его.
И прежде, чем оказал хоть слово, сердце его облилось ревностью.
«Может быть и цветы были не от нее, а я то…»
Но не успел он дать волю этому огорчению, как она торопливо, точно оправдываясь, заговорила:
— Дворник мне доложил только: господин, и я никак не могла себе представить, чтобы это были вы.
— И думали, что это Дружинин, — не сдержался он.
Ему показалось, что она несколько смутилась от такой прямоты. По крайней мере, в тоне ее была та же торопливость и виноватость.
— Да, скорее, он. Я узнала, что у вас такое горе, и никак не думала.
Она повторялась. И чтобы показать ей, что он понимает ее смущение, перебил ее:
— Вот как. Значит, Дружинин вам и сообщил об этом.
— Нет, я сама. Я не могла оставаться спокойной, зная, что ваша девочка больна и… потом узнала.
— И послали цветы?
— Да. Я не решилась сама принести их. Я думала, что в такую минуту вам не до меня.
— И, как видите, ошиблись, — несколько примиренный ее признанием, тихо произнес он. И тут же подумал: рассказать ей или нет о том, как были встречены эти цветы.
Под осенними звездами, горевшими так необыкновенно ярко, в этом опустелом саду над морем, прикрытая вязаным платочком, она была так несказанно привлекательна, что хотелось, вместо всяких объяснений, взять ее за руку, притянуть к себе и сказать, что, несмотря на это горе, может быть, благодаря ему, он убедился, как она бесконечно ему дорога, и пришел только затем, чтобы сказать ей это.
И если бы она встретила его иначе, если бы не вплелось так нечаянно имя Дружинина в первые слова их беседы, так бы он и сказал. Но тут у него снова сорвалось с языка:
— Значит, Дружинин бывает у вас.
— Да, был. Всего один раз.
— Всего один раз, — повторил он ее слова с недоброй иронией. — Вы, может быть, сожалеете, что обманулись сейчас в своем ожидании.
— Зачем вы говорите это, — печально произнесла она и села на скамью, не то огорченная, не то подавленная вопросом.
Жалкое личико ребенка прошло перед его глазами. Как мелочен и ничтожен он должен был показаться ей в эту минуту.
— Вы правы, — сказал он, переборов себя. — Я не знаю, как это у меня вырвалось. Усталость… Нервы… Я не спал эти ночи, и мне сейчас все представляется в бреду. Даже то, что я вижу вас.
Она опустила голову и прошептала:
— Вы очень любили свою девочку, я знаю.
— Да, любил.
Он глубоко вздохнул и покачал головой.
— Впрочем, я не знаю. Я ничего теперь не знаю, — сознался он, закрывая руками лицо.
— Сядьте. — Она коснулась его локтя, и он сел рядом с ней.
Собака, все время теревшаяся около колен девушки, задела пушистым хвостом его руку и посмотрела на него внимательным взглядом.
Ларочка провела рукой по рыжей пушистой шерсти собаки и, как-то неловко взяв по пути его руку, обратилась к нему с серьезным, почти важным лицом.
— Я понимаю.
В ней, как во всякой женщине, независимо от ее молодости и неопытности в жизни, заговорило это природное отношение в известные минуты, как к ребенку, к тому, кто дорог сердцу, хотя бы он был вдвое старше.
— Я все понимаю. Но, может быть, лучше не теперь. Лучше после.
Так говорила она, а между тем ее рука инстинктивно сжимала его руку. Уж одно то, что он пришел в такую минуту, придавало этому событию важность исключительную и обязывало к чему-то серьезному.
Дрожь и тепло ее руки, от которых поднималась в нем вся кровь, рассеяли все его колебания. Да, ребенок, которого он любил, едва успел остыть, но она поняла все и не осудила, значит, так надо.
— Так надо, — повторил он вслух. — Именно теперь.
