Его большой день - [93]
17. Канюля
— Смотрите! Смотрите!
И дядя Богдан схватил меня за руку.
Я поднял глаза. Под голубым небосводом, словно на невидимой нити, висит большая птица. Она парит на одном месте, только широко распростертые крылья трепещут, словно вееры. Вдруг птица сложила крылья и камнем упала на землю.
— Плохо мышам придется: канюк на охоту вылетел, — сказал дядя Богдан, когда птица исчезла за деревьями.
После долгих блужданий по лесу мы отдыхаем у опушки, на поросшей густой травой меже. У наших ног разбегается вниз пестрый ковер узких полосок кисуцких полей, в долине вьется серебряная лента речки Бистрицы. Из лесу доносится свист иволги.
— Всякий раз, как я в воздухе канюка вижу, приходит мне на ум наш кроткий Канюля, — медленно произносит дядя Богдан, задумчиво глядя на долину.
— Вот как, вы и канюка приручили? — спрашиваю я, удивленно глядя на старика.
— Кого-кого только у меня в доме не было, — засмеялся дядя Богдан, припоминай, — и с лисой мои дети играли, и с барсуком… Должно быть, нет в наших лесах такого зверя, который бы у меня не жил.
Он замолчал. Я не спускаю с него глаз, словно хочу угадать его слова раньше, чем он их произнесет.
— Как-то в начале лета наш младший сын принес молодого канюка. Птенец еще не оперился и был покрыт желтым пухом.
Я так на мальчишку и накинулся:
«Откуда ты его взял, Петер?»
Я стараюсь, как могу, канюков оберегать, а мой сопляк гнезда их разоряет!
«Пастухи гнездо нашли и мне одного птенца дали», — лепечет мой Петер, бледный от испуга. Знает, что я спуску не дам за такое дело.
Очень мне хотелось задать ему хорошую взбучку. Да какой толк? Гнездо-то все равно разорено, ничего другого нам не остается: надо выкормить канюка.
«Будешь о нем заботиться, не то…» — пригрозил я сыну. Он только кивнул молча. В ту нору он, должно быть, на все бы согласился.
Взял я корзину из-под картофеля, сделал из нее клетку и положил туда сена. Жилье для молодого канюка было готово.
Птенца не больно тревожило то, что с ним произошло. Он сидел в душистом сене и тихонько попискивал, словно на все соглашался.
Надо признать, Петер и вправду о канюке добросовестно заботился. Он и мышей ловил, и лягушек доставал, все тащил в корзину. Побаловаться с птенцом ему нравилось, и тогда он приговаривал: «Канюк, милый мой Канюля!» Да, Петер уж готов был достать для Канюли все, вплоть до птичьего молока.
Вслед за Петером все мы стали звать канюка Канюлей.
Канюля тоже полюбил мальчишку. Принесет тот, бывало, мышь или лягушку, а Канюля приветствует его своим «кииа-кииа», а сам резво прыгает по сену.
Шло время, и из-под пуха Канюли показались коричневые перья. Рос он не по дням, а по часам. Кривой клюв и когти уже внушали надлежащее почтение.
Подрос Канюля, и ему стало тесно в клетке. Сначала он на край корзины вспорхнул, а там и подальше выбраться отважился. И летать пробовал. На забор взлетит, чуток посидит там, словцо отдыхает, потом опять на край корзины сядет. И снова проделывает тот же путь. Удивительно, как не надоест ему! Наконец дело на лад пошло, и Канюля перелетел с забора на крышу, а оттуда на липу поблизости. Это так ему понравилось, что он о своей корзине с сеном понемногу забывать стал. Словно презирал свое прежнее жилье. Почти весь день проводит он, перелетая с дерева на дерево, а ночевать на старой липе повадился.
Но стоило позвать: «Канюля, Канюля!» — как он мигом спускался на землю и ждал угощения. Заполучив в когти мышь или лягушку, снова взлетал на дерево и там с аппетитом расправлялся с ними.
Все дальше да дальше с каждым днем отваживался улетать Канюля. К осени он уже кружил над сжатыми полями, садился на ближайшие деревья и кусты и подстерегал мышей или зеленых кузнечиков. Ни одна мышь не могла укрыться от его зоркого взгляда и острых когтей. Но, насытившись, он всегда возвращался домой.
Так он вырос и уверенно парил высоко в воздухе. Часто, увидев, что я иду в лес, Канюля летел за мной. Я по лесной тропинке иду, а Канюля над вершинами деревьев кружит. Иногда он так далеко отлетал, что я терял его из виду. Много раз он подолгу не возвращался, однако на следующий день утром ждал завтрака на старой липе перед лесничеством. Скрипнет дверь, а Канюля тут как тут и шмыг прямо в дом.
Так лето прошло, и осень обрызгала леса пестрыми красками.
До того верный своему дому, Канюля теперь все чаще улетал в горы и возвращался только через два-три дня. А однажды, что-то в половине октября, совсем улетел.
Мы его долго ждали. Петер мышей приносил и укладывал их рядком под липой, но Канюля не появлялся. Ни на второй день, ни на третий, ни через неделю так и не прилетел.
Петер голову повесил и ходил как потерянный. Как-то вечером прижался ко мне малыш и говорит: «Папочка, а не мог кто-нибудь застрелить Канюлю?»
«Нет, что ты, — стал я его успокаивать, — кто же будет стрелять в такую птицу. Скорее, он от зимы на юг улетел».
Не сказал мне сын ни слова, но как будто немного повеселел. Всем нам в доме Канюли недоставало.
Потом первые морозы наступили, и я оленей подстерегать ходил. Некогда было думать о Канюле.
А однажды — мы как раз убитого оленя свежевали — бежит Петер из-за дома и кричит что есть силы:
