Эдуард III - [5]

Холодный пот выступил на лбу несчастного грамотея, и, положив на стол почти нетронутыми полученные им деньги, он стал просить, даже умолять, чтобы его не принуждали подделывать это письмо. Но Ладивьон была не та женщина, чтобы ее могли растрогать эти мольбы, и, поскольку было бы трудно найти столь же искусного писца, она, начав с уговоров, а кончив угрозами, отказалась вернуть ему свободу, которую тот вымаливал.

Бедняга опять уселся за стол, взял железное перо, чтобы изменить почерк, и так ловко составил второе письмо, что Жанна вознаградила его еще одним столь же полным кошельком, а граф снова осыпал похвалами.

Но в тот день новый документ принес графу не Прот, а муж Ладивьон; когда вечером клерк собрался отправиться к себе домой, он нашел дверь комнаты, где работал, крепко запертой и ему было сказано, что, поскольку он может понадобиться в любой час дня и ночи, решено, чтобы он спал в соседней комнате, примыкающей к покоям Ладивьон.

Это стало для него последним ударом.

По тщательности, с какой его стерегли, клерк осознал серьезность того, что его принуждали делать. Он бросился к ногам г-жи Ладивьон, надеясь снискать больше сострадания в сердце женщины, нежели в сердце мужчины, но та была непреклонна. Едва рассеялись ее первые сомнения, она стала видеть во всех своих темных делах лишь источник богатства и ей теперь было совершенно безразлично, что этот клерк окажется замешан в эту опасную затею, так же как Жанну мало волновало, что Ладивьон может быть сожжена на костре.

Нужно было смириться. Прот покорился и отправился в отведенную ему комнату.

Но всю ночь, хотя он и бодрствовал, ему мерещились городские стражники, что приходили его арестовывать, разложенный для него горящий костер, невиданные пытки, которым подвергали его жалкую плоть, и он все время вскрикивал:

— Увы! Горе мне! Вот стражники, они идут за мной! Сжальтесь! Пощадите!

И, поскольку ответом на его стенания было молчание, он, бледный и плачущий, стал стучать в дверь комнаты Ладивьон и кричать:

— Выпустите меня! Мне страшно, и я вас предупреждаю, что, если меня арестуют, я все расскажу, не пощажу никого!

Он кричал так громко, что наутро муж Ладивьон отправился к графу Роберу просить его прийти к ним в дом, чтобы просьбами или угрозами успокоить клерка, ибо, если этого не будет, он может своими воплями выдать их всех.

Граф пришел и пообещал Проту, что, как только он напишет последнее письмо, ему будет возвращена свобода и дано достаточно денег, чтобы он бежал на край света, если того пожелает.

Прот, получив это обещание, приободрился и составил другие акты, в том числе грамоту, где Робер завещал графство Артуа своему внуку.

Когда все документы были изготовлены, Прот напомнил графу о его обещании; тот дал ему денег и помог беспрепятственно покинуть Париж.

Никто никогда не узнал, что сталось с писцом.

Казалось, что страхи клерка после его отъезда унаследовала Ладивьон. Пока она могла кому-либо приказывать, она забывала о своих опасениях, но когда сама оказалась игрушкой в руках Робера, какой был в ее руках Прот, то испугалась. Она поняла, что в тот день, когда будут предъявлены обвинения и начнутся допросы, ей будет не на кого свалить свое преступление и, наоборот, те, чьи приказы она исполняла, во всем обвинят ее. Тогда она захотела выйти из игры, но было уже слишком поздно: Робер, опираясь на ложные доказательства, в четвертый раз воззвал к королевскому правосудию.

Филипп VI, хорошо осведомленный о том, что случилось, призвал Робера и спросил его, действительно ли он намеревается использовать поданные им документы — как известно самому графу, поддельные.

Робер, полагая, что способен повлиять на короля, сказал, что он, как и прежде, будет отстаивать свои права, так же как отстаивал их всегда, и заявил об этом так надменно, что король, едва Робер вышел от него, не только перестал видеть в нем одного из верных ему людей, но уже заподозрил в этом человеке врага.

Тем не менее объявилось пятьдесят пять свидетелей, давших показания в пользу Робера. Кое-кто из них даже утверждал, что Ангерран де Мариньи перед смертью признался в сговоре с епископом Арраса и вместе с ним изъял эти документы.

Но среди свидетелей нашелся человек, признавшийся во всем; это была Ладивьон: придя в ужас от последствий этого дела, она думала снискать снисхождение, раскрыв подлог, в коем столь деятельно участвовала.

Вслед за Ладивьон признались и все остальные свидетели. Один из главных, Жак Рондель, встал и вскричал, что он лжесвидетельствовал лишь потому, что в обмен на это ему обещали поездку в Галисию.

Потом поднялся Жерар де Жювиньи и рассказал, что ему до смерти надоели посещения его светлости графа Робера, упрашивавшего свидетельствовать в свою пользу, и он согласился на это, дабы избавиться от его визитов.

Тогда слово взял Робер и, воздев руки к небу, поклялся, что документы, подтверждающие его права на графство Артуа, передал ему человек, одетый в черное, словно епископ Руанский.

И здесь Робер не солгал. Он лишь забыл сказать, что накануне того дня, когда получил эти письма из рук своего духовника, сам передал их ему, попросив наутро вернуть; хитрость эта никого не обманула, ибо Ладивьон, несмотря на свое признание и покровительство, обещанное ей Робером Артуа, была сожжена на Свином рынке, близ ворот Сент-Оноре, а на белых рубахах главных свидетелей, прикованных к позорному столбу, дрожали красные отблески пламени.