Единственный ребенок - [7]

Если б столь гадостное первое воспоминание было у меня, я бы, наверное, тоже всю жизнь не мог проблеваться. Но все же оно у него куда лучше моего собственного.

Время от времени я представляю себе, как все происходило.

Я лежу, откинувшись в удобном кресле, и копаюсь в памяти, как мне велит гипнотизер. Говорят, что, возвращаясь назад во времени, можно вспомнить свое самое раннее детство, даже материнскую утробу. Некоторые видят свои предыдущие жизни[5]. Но я и знать не хочу про свои прошлые жизни, естественно. Я даже просто не верю во всю эту чушь.

А вот что мне действительно хотелось бы знать, так это как выглядела моя мать, когда я вылез из темноты в этот мир. Что было написано у нее на лице в тот момент.

Спросите, почему?

Наверное, потому, что моя маменька любила повторять мне, что возненавидела меня еще до того, как я появился на свет. Говорила мне, что даже не посмотрела на меня, когда я родился. Акушерка тут же передала меня ей, но она оттолкнула ее руки, заявив, что не желает прикасаться ко мне, и тут же заснула. Захрапела, повернувшись ко мне спиной, а когда проснулась и, не подумав, повернулась на другой бок, то при виде меня перепугалась до чертиков. По ее рассказам, ее аж морозом по спине продрало, когда она увидела, как я неподвижно и молча лежу — не ору, не дрыгаюсь, задвинутый куда-то в сторонку.

Хотелось бы мне точно знать, действительно ли она даже не посмотрела тогда на меня, ни разу не улыбнулась мне. Действительно ли ненавидела меня, когда я девять месяцев провел в ее утробе и вылез на белый свет между ее ног? Что, точно ни разу не улыбнулась? Ей и вправду не захотелось протянуть руку и коснуться этих едва сгибающихся пальчиков, поцеловать эти мягкие, нежные щечки? Я-то этого не помню, поскольку был слишком мал, но хочу перешерстить все уголки своего мозга до последнего — вдруг там все-таки сохранился этот момент.

Если б вы сейчас могли заглянуть мне в башку и увидеть, какие там воспоминания о моей матери теперь, вы бы всё поняли.

Первое из этих воспоминаний начинается с темноты.

Я пытаюсь вырваться, потому что кажется, будто мое сердце вот-вот разорвется в клочки и я задыхаюсь. И тут тьма вдруг спадает, и моя мать смотрит на меня откуда-то сверху с пустым выражением на лице. Наконец я как-то ухитряюсь вдохнуть опять — кашляя, хватая воздух ртом, вижу окружающий мир сквозь слезы. Когда боль в груди наконец утихает и я могу нормально дышать, моя матушка, которая таращится на меня, начинает визжать. Кусает подушку, которую почему-то держит в руках, судорожно всхлипывает. Звуки такие жуткие, что я, неспособный отползти или откатиться от нее, тоже начинаю орать. Мать трясет меня и визжит еще громче, вся так и корчась. Не знаю, сколько мне тогда было. Два годика? Три? Пожалуй, примерно столько, поскольку я едва умел говорить.

Да, самое мое первое воспоминание — это о том, как я отчаянно пытаюсь вывернуться из-под подушки в руках у своей собственной матери. Вот что мне первым делом в моей жизни запомнилось, так что не сомневаюсь, что вы легко можете предположить, что происходило потом.

Какие бы сцены со мной и моей матерью ни приходили мне на ум, единственное, что я могу припомнить, — это как меня бьют или как я убегаю и прячусь от нее, свернувшись в комок где-нибудь в углу, перепуганный до смерти.

Что же до улыбок, то иногда она мне все-таки и впрямь улыбалась. Но лишь тогда, когда пыталась поймать меня, пряча за спиной палку, или когда у нее был еще какой-то скрытый мотив. Если я шел к ней, одураченный этой улыбкой, ее грубая рука хватала мою тонкую ручку и выкручивала ее, или же шлепала по щеке.

Я регулярно давал себе клятвы больше не покупаться на такие хитрости, но каждый раз повторялось одно и то же. Когда я достаточно подрос, чтобы вовремя увернуться от нее и убежать, она орала мне вслед, осыпая бранью. Но что из того, если меня догонит лишь вся эта ругань?

Хотя знаете что?

Слова могут оставлять куда более глубокие, куда более страшные раны, чем какая-то оплеуха. Вне себя оттого, что не может поймать меня, она ругалась и вопила как резаная. Даже когда я плотно закрывал уши, ее слова буквально ввинчивались мне в голову. Эти слова ранили меня, и полученные раны продолжали нагнаиваться изнутри. Меня просто переполняли грязная кровь, гной, зараженные слова и мысли.

Когда я был маленьким, то не мог посмотреть людям в глаза. Сжимался в комок, а сердце колотилось как бешеное, стоило мне заслышать, как кто-то приближается ко мне. Если мои глаза случайно наталкивались на чей-то взгляд, я сразу отводил их и бросался бежать. Думал, что абсолютно все на свете ненавидят меня. Думал, что мать бьет меня каждый день как раз по этой причине — что всем противно само мое присутствие в этом мире. Думал, что страх — это сама моя сущность.

И лишь много позже понял, что ненавидела меня одна лишь моя мать.

Ненавижу ли я ее?

Нет, нет, что вы! Ну как же можно? Это же моя мама.

Я люблю свою маму.

3

Когда в аудитории зажегся свет, студенты облегченно выдохнули, словно очнулись от какого-то кошмарного сна. Те, что сидели возле окна, стали поспешно раздергивать плотные шторы и открывать рамы, впуская солнце. Когда помещение вновь наполнили яркий свет и свежий воздух, все заметно ожили. Преступления, заставившие всех съежиться от ужаса, бесследно растворились в теплых желтых лучах, льющихся с неба.