Единицы времени - [2]

Итак, оглядываюсь назад. Шествие. «Союз с былым сильней, чем связь с грядущим».

Начну с того, как я оказалась на фотографии рядом с Яковом и как моя жизнь переплеталась со строками Иосифа.

В казахстанской степи был разгар лета, в логах гор Кызыл–Тау все цвело и пело. В этот день я услышала стихи. В степных горах я впервые, на студенческой практике в геологическом маршруте, иду чуть позади Якова Виньковецкого — старшего геолога, художника–абстракциониста, которого несколько побаиваюсь и соблюдаю природноподчиненную дистанцию. У нас нет никаких отношений, хотя я позвонком знаю какую‑то предсудьбу, чувствую что‑то тревожно–неслучайное во всем происходящем. Смотрю. Тут нет никакой цивилизации, ни зимовок, ни юрт, ни троп — первозданность, природа до нас. Откуда‑то издалека доносится звук воды. Степи хорошо прячут оазисы. Около источника присаживаемся. «Давайте я вам почитаю стихи Иосифа Бродского», — вдруг говорит Виньковецкий. И, уловив ответ, только мелькнувший в моей голове, а скорей всего и не думая его дожидаться, он начинает читать: «Плывет в тоске необъяснимой…»

Море звуков сразу приходит в движение. Каждая вещь начинает двигаться. Саксаул, кустарник, камни. Круженье.

«Плывет в глазах холодный вечер.»

И в тоске и объяснимой и необъяснимой поплыли слова. Пение птиц и звук стихов сливаются. Все видимое углубляется в слышимое и воплощается в ритме. Как будто во сне, под волшебным влиянием, все одушевляется. Колдовство. Я испытываю завораживающее действие магии ритма, почти ничего не понимая в содержании. Я не слежу за словами, а слушаю сама не знаю что — полноту своего существования? Ввысь унеслось мое дыхание. И в самый короткий миг, в самый краткий атом моей жизни я ощущаю прилив счастья. Яков читает стихи ритмично и размеренно, как молитву, как песнопение, без актерского придыхания (Иосифу нравилось Яшино прочтение, как он называл, единственное во всей вселенной, после него). Кажется, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к этому моменту. Все — яркая, мистическая внешность Якова, ритм стихов, простор степи, загадочность, голос судьбы действуют на меня магнетически. Танец слов превращается в любовь. Я поднимаюсь на высшие ступени чувства — к высшему желанию.

Я обретаю самую дорогую драгоценность, которую пронесу до самой смерти Якова.

Воздействие стихов было важнейшим открытием моей жизни. Мне еще предстояло прочесть эти стихи и услышать их из уст автора. И за свою судьбу–любовь еще предстояли отчаянные поединки. «Пора давно за все благодарить.»

Годы спустя — «между человеком и судьбой лежит море слез», — когда Яков был уже моим мужем, в шутливом разговоре я сказала Иосифу, что его стихи помогли мне совершенно влюбиться: «слишком хочется пить в Казахстане». Иосиф, усмехнувшись, добавил, что завидует Яше, так сумевшему использовать стихи: такое быстрое разрешение слова — «заполучить девушку» у него‑де не получается. На что я возразила: «Не кокетничайте, вон какой за вами хвост поклонниц. Одних Марин сколько!» И мы посмеялись: как рождаются мифы. Обрывки слухов. Отражения, дикие догадки, неизвестно что. Яков продолжил разговор серьезно: «В этом величие и необходимость искусства. Искусство зажигает свет другого мира». Они с Иосифом стали разговаривать о высших задачах искусства и его метафизической деятельности в жизни. (В Яшином архиве сохранилась их переписка, затрагивающая эту тему. И я бы хотела избежать плоских истолкований слов, прямой речи, неправильных описаний каждого шага.)

Иосиф в первое наше официальное знакомство в Филармонии, когда Яков представил ему меня как свою жену, слишком удивился, смотрел на меня с нескрываемым внимательным любопытством, так проницательно, что я глазами выразила недоумение, мы как бы столкнулись взглядами, он отвел глаза и, мне показалось, смутился. Казалось бы, я должна была смутиться, он уже тогда был подпольной знаменитостью, а тут как‑то наоборот получилось. Возможно, что испытующий взгляд, каким он смотрел на меня, ему самому показался слишком. «Главное орудие эстетики — глаз, абсолютно самостоятельный». Я во всеоружии встретила его «орудие эстетики». Почему‑то он сказал Якову: «Джейкоб — ты как белый пароход», и что‑то про меня, что я такая крошечная и совсем славянского рода или вида. Я посмеялась в ответ: «Исполнилась мечта маленькой девочки — она села на белый пароход». Иосиф чуть улыбнулся: «Девушки редко позволяют себе шутить». Я ощутила симпатию. Он мне показался красивым, держится властно. Только много позже я поняла, как не всегда можно было ухватить внутреннюю мысль какой‑либо тирады Иосифа, проникнуть в подспудный пласт его развернутой метафоры. Он умел высказываться окольными путями. Ведь на самом деле я даже сейчас не знаю, что подразумевал Иосиф под «белым пароходом»? Может, это была просто шутка? Я же вложила в «белый пароход» свое переживание.

Друзья Якова из‑за его таинственной еврейской духовности и величественного раввинского вида полагали, что рядом с ним, его женой должна быть серьезная, значительная еврейка или на худой конец «Прекрасная дама», а тут такая неожиданность — маленькая хохотушка. Как‑то я не вязалась с Яшиным видом; кажется, нельзя было представить большей противоположности: Яков серьезный, патриархально–духовный, и я — веселая, смешливая. Мое появление в Яшиной жизни было таким непредсказуемым, что некоторые прямо в лицо мне об этом говорили. Олег Григорьев, впервые придя к нам, в недоумении остановился прямо в дверях: «Я думал, что у Якова будет жидовка, а тут такой сюрприз!» Наш начальник экспедиции так тактично определил: «Яков, я полагал, у тебя более изысканный вкус». А у меня. «Нет, ты полюбишь иудея, исчезнешь в нем — и Бог с тобой».