Вошли в большую–большую комнату, заполненную людьми, дверь открыла какая‑то взлохмаченная девица, сразу исчезнувшая. Без — здравствуйте! Без — проходите! Никто не обратил на нас внимания. Вся комната представляла несколько странную картину: вдали несколько человек разговаривали, кто‑то печатал на машинке. Ближе к двери один небритый играл на половине стола в какую‑то игру, на другой половине лежали обрывки картин. На стенах висело несколько цветных бумажных абстрактных картинок, вразброд, но это не выставка. Шторы на окнах раскрашены полосами или так повешены одни на другие? На полу лежал холст, и под ним кто‑то растянулся, виднелись только ноги. Явных пьяных не видно, хотя на маленьком столике стоят две пустые бутылки. В воздухе вместе с запахом дыма, от которого сумрачно и все будто в нем растворяются, носится запах краски. Я присела на краешек тахты. Смотрю. Два парня около окна давят тюбики краски. Один из давящих — изящный, красивый с длинными волосами, будто трубадур. Его партнер обращается к нему: «Хвост! Где ты вчера завис?» Тот, к кому обратились «Хвост», что‑то ответил, потом расстелил газеты и стал кистью, наотмашь разбрызгивать облака красочной пыли. Появлялись какие‑то узоры, красивые абстрактные кляксы. «Енот, подкинь еще пару .» Я поняла, что это и есть художник Алексей Хвостенко, о котором слышала.
Слава куда‑то исчез. Его позвала какая‑то Лора на кухню. Какие‑то девицы курят и бегают взад и вперед. Меня никто не замечает. Печатающий на машинке время от времени довольно громко вскрикивает: «Гениальные стихи выдаю! Мои стихи — гениальные!» Никто не реагирует на его высказывания. Чувствую полную отрешенность. Никто ничего меня не спрашивает, не знакомится и даже не смотрит в мою сторону. Однако не только на меня, но и друг на друга, кажется, «наши» тоже не больно‑то обращают внимания. Люди смотрятся как чужеродные. Все какое‑то дискретное. Нет ни интимности, ни величественности. Хочу спросить: «Куда я попала? Вариант дворов Ренессанса?» Только с этим впечатлением не вяжется какая‑то суетливость, мельтешение в воздухе. А может, это немножко сумасшедший дом? Вдруг один небритый, игравший во что‑то, встает и, проходя мимо меня, рукой подбрасывает мои волосы, мимоходом. И, обращаясь к углу, произносит отрывисто и быстро: «А не хотите ли со мной. прошвырнуться?» Не дожидаясь моего ответа — я успела чуть хмыкнуть, — будто растворяется. Я уже его не вижу. Минуты через две подходит другой, заскорузлый, показалось даже — кривобокий, и несколько секунд молча смотрит на меня в упор странным взглядом, оценивающе, даже с некоторой надменностью. Я спрашиваю: «Что? Что вы хотите?» — «Я хотел взглянуть на ваше янтарное кольцо», — небрежно произносит он, мол, не подумайте чего другого. Берет мою руку и слегка поглаживает. я убираю руку и смеюсь. Меня они смешили. Всегда разрядка в смехе. Смех для меня был мощной защитой — «громкий смех, как поминальное словцо». Кривобокий отходит от меня с таким пренебрежительно–апатичным видом, будто только кольцо его интересовало, а на самом деле ему все безразлично, и я в том числе. И это правда.
К тебе — никаких эмоций, взгляд через тебя. Мне сразу бросилось в глаза это отсутствие интереса к другому, чувства понимания другого. Полное безучастие. Тогда я кожей впервые ощутила страх перед таким абсолютным безразличием. Чувствую, что, кроме себя, они никого не видят. Такой способ поведения, ухаживания, ни с того ни с сего, если, мол, буду отвергнут, то и наплевать. Они будто стараются ничем себя не выдавать, нейтрально–небрежный вид, главное — себе показать свои успехи и мелкое превосходство над другими.
Тогда я изумилась такому «зацикливанию на себе», такому нарциссизму, как будто люди смотрят только в зеркало, а не в окно. Бросилось в глаза это глубочайше отсутствие чувства сопереживания с другими, ведь всем, казалось бы, холодно и одиноко. Это удивление и впоследствии меня сопровождало и сопровождает. Может быть, тогда оно было в чистом виде? «Не отдают» — так я теперь называю эту присущую многим черту — ни достоинств другому, ни таланта, ни ума. Русские трубадуры.
Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске.
Способные к сношению везде.
А какая мания величия! Если кто‑то может вести себя хоть чуть–чуть непредсказуемо, с некоторым уклоном в мысль или интуицию, тот уже метит в гении. Каждый стоит на тумбе со знаком: Я — номер один! Все пишут шедевры, и все претендуют на гениальность. И вся гениальность оборачивается закрытостью, погружением в себя. Небывалая эпидемия гениальности, которая разразилась в Ленинграде в шестидесятых годах нашего столетия, отмечалась некоторыми авторами. Их самооценка тоже не соответствовала какой‑то высшей истине.
И, безусловно, каждый считает, что девицы должны принадлежать ему. Для себя я не рассматривала таких вариантов принадлежности — холодных чувств и мгновенной эротики. Меня они не привлекали как мужчины. Не то чтобы я боялась поэтических страстей, а хотела отмеренных, бухгалтерских, нет, я ждала воссоединения в любви с тем, кто глядит по сторонам и видит тебя. А это — «дети, превратившиеся в мужчин, упорно застрявшие в ипостаси подростка».
