Перво–наперво я прочла Стендаля. потом Пруста «Содом и Гоморру». Подпольный перевод Кафки. «По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава Богу!» Кажется, ты захотела приблизиться к этому поколению.
Возвращаюсь в Казахстан. Мои новые сотрудники–эрудиты — Яков и Слава — получали много писем от разных людей, имена некоторых отправителей мне были известны. Горбовский, Битов, Раиса Берг. (Я привозила в лагерь почту и любопытничала: кому откуда пишут?) Как‑то раз смотрю на письмо Якову Виньковецкому: на конверте странные каракули — обратный адрес надписан по–английски: from Europe — Джозеф. Покрутила конверт, рассмотрела, письмо из Ленинграда. При чем тут Европа? А!.. Мы ведь в Азии! И кто это такой Джозеф, который пишет как курица лапой, такими закорючками из Европы? Только из дальнейшего разговора я догадалась, что это письмо от Иосифа Бродского (этот конверт и письмо сохранились в Яшином архиве).
Слава спросил Якова: «Новые стишки прислал? Что Джозеф пишет о наших? Где Галя Патраболова?» Слово «наши» меня заставило удивиться: кто это такие? Кто к ним принадлежит? Свои люди, свой кружок? Что их связывает вместе? Что в том кружке? Я почти ощутила, что где‑то есть совсем другой мир вне времени, к которому Яков и Слава принадлежали.
Где‑то на первых курсах мы перестали верить советской болтовне, однако отношение к происходящему моих новых друзей вывернуло из головы остатки политических иллюзий. Слава даже как‑то забрался в Главной экспедиции на крышу и перерезал провода громкоговорителя, который вещал на весь поселок советские новости, хорошо этого никто не заметил, а то были бы неприятности. Их индивидуальное ощущение меня восхищало. («Мы были американцами еще до того, как сделали первый шаг по американской земле» — так скажет в интервью Иосиф Бродский.) Меня огорчало только, что они с нетерпением ждали конца сезона, рвались к «нашим», к своим, в свой мир, куда я не входила. Я же никуда не рвалась. (Не рвусь и сейчас, ведь там — буду, а сюда уже не вернусь, поэтому я всегда плыву во временном потоке. пока есть вода.) Наверное, моих новых друзей ждет что‑то невообразимо привлекательное? Для меня же встречи с ними были великодушием судьбы, их беседы, рассуждения — наилучшими моментами. И было так «жаль, что тем, чем стало для меня (их) существование, не стало мое существование для.» них. Я почти самой последней покинула экспедицию.
Впоследствии Яков занимался геологией как наукой о времени. Время, по Канту и Льюису, не подлинная реальность, но лишь форма нашего человеческого восприятия. Яков говорил об ощущении времени как о глубоко индивидуальном процессе, о том, как в течение жизни у каждого человека отношение со временем может меняться. Абстрактная идея времени. у Иосифа. Думается, что с взрослением время идет быстрее, как долго раньше я шла в школу! Это время было так насыщенно, как если бы я проводила его где‑то в заграничных городах. Несколько раз в жизни я испытывала, как время рассыпается. или так мне казалось, но это другая история.
Позже, уже в городе, в геологическом подвале, где зимой мы обрабатывали летние экспедиционные данные, я опять увидела слово «наши». Как‑то к нам в комнату вошла уверенная, величественная, хотя и невысокого роста женщина с экстравагантно накинутой на плечи шалью. Я сразу поняла, что это к Якову, хотя сидела спиной к двери. На стол Якова приехавшая из Москвы поэтесса Наталья Горбаневская положила записку. Его она не застала и что‑то ему написала. Из‑за интереса к Якову я не могла не прочесть записки. Поэтесса куда‑то его приглашала и внизу приписала: «Там будут все наши». Меня кольнуло слово «наши» — горечь, что меня среди них нет. Кто же это такие «наши»? Что это за люди? Это — не университетские. Это — богема. Это — та подпольная элита, о которой я слышала, и даже посещала отдельные выступления в Библиотечном институте, в Доме культуры промкооперации. Поэты, художники–модернисты. Абстракционисты. Отдельные от всех, живущие в другом мире, в ином городе. Загадочный круг. Сообщество. Культурная элита. Мне хотелось приблизиться к ним, войти с ними в одну колею. Отсутствие себя в их мире я ощущала как пустоту, отрешенность от действительной жизни, которая происходит где‑то на «Белом пароходе».
Как‑то вечером мое желание что‑то узнать о «наших», об этом круге реализовалось. Ефим Славинский — Слава, с которым я случайно встретилась на Невском в «Лягушатнике», пригласил меня зайти с ним в один дом: «Тут недалеко, там, может, будут читать стихи, может, Хвост будет выставляться. Посмотришь.»
Я так отчетливо запомнила эту первую встречу с подпольной ленинградской богемой, как будто это произошло вчера. Это посещение осталось самым памятным, хотя отдельные последующие мои встречи тоже оставляли яркие впечатления, но ведь это было самое первое столкновение с «нашими». Наверное, так и должно быть.
Мы пошли куда‑то в район Староневского, в дом поэта Аронзона, — кроме Виньковецкого и Славинского, я из «наших» никого тогда не знала, никакого отношения к богеме не имела и пришла как зритель. Я думала, может, там встречу Якова или Иосифа.
