Единая-неделимая - [54]

Русалка подобралась и с красивым расчетом прыгнула тройную корзинку, потом вторично прошла через бревна, первый плетень и, уже уверенная в себе, далеко откинув веер хвоста, понеслась на плетень с канавой — и разостлалась над ним, как птица. Рукоплескания не смолкали в манеже до тех пор, пока она, сдержанная у ворот, не скрылась за ними.

Ни одной рейки!

Тесов, сияющий и улыбающийся, с полотенцем и попоною в руках, бежал ей навстречу, за ним показался вахмистр. Рыжая борода есаула Перфильева сверкала золотом в солнечном луче.

— Усё чисто, ваше благородие, — взволнованно и радостно говорил Тесов, хватая Русалку за трензельное кольцо. — Как афишка упала, мы все до смерти перепугались. Ах ты, Господа!! Надо ж было так ненароком вашей барышне уронить… Ну… Глядим с господином вахмистром — справился Русал и с этим междометием!..

— Имею честь поздравить ваше благородие, — улыбаясь красным лицом, говорил вахмистр. — Наша взяла!

— Погодите, Семен Андреи, — перекидывая правую ногу через шею лошади и легко спрыгивая на землю, сказал Морозов. — Ничего еще не известно. Еще две лошади.

— Какие же это лошади! — презрительно сказал вахмистр. — Вот уж две закидки есть. А вот она и третья.

Звонил нетерпеливо колокол. Толстый, румяный кирасир на тяжеловесном мерине, трясясь в седле, выехал из манежа и, сердито браня лошадь, стал слезать, поддерживаемый подбежавшим полковым наездником.

— И чего не спустили шторы, — ворчал кирасир. — Глупая тварь испугалась солнца. Самое глупое животное. Солнце прямо в глаза светит. Вот и закинулась.

— Сережа, — еще издали «кричал Морозову Перфильев.

Маслилась его борода над распахнутым пальто.

— Идем!.. Выставляй шампитра!

XVI

Героем дня, кумиром женщин и толпы шел по манежу Морозов. Вицмундир, талия в рюмочку, ноги в рейтузах, стик под мышкой, фуражка на бровь. Он искал Варвару Павловну Сеян, а сам думал о Нине Белянкиной.

«Экая подлая женщина! Вот мстительное существо! Я из-за нее разбиться мог, как разбился этот несчастный Савелов. Придется порвать с ней. А удобно было… По субботам… «Голубка моя, умчимся в края»… Мягкая, чистенькая… А злая… злая и ревнивая…»

На повороте манежа, где играла музыка, перед ним вытянулся красавец штаб-трубач.

— Здравствуйте, Ершов!

— Здравия желаю, ваше благородие. Имею честь поздравить с призом! Наша лошадка взяла!

— Наша? — спросил Морозов, не сразу поняв, о чем говорит Ершов.

— Так точно. С наших мест. Я на заводе был, как она родилась.

И оба покраснели. Вспомнили то жгучее и стыдное, что было в ночь рождения Русалки. Первый справился Морозов.

— Скоро и вы состязаться будете, Ершов?

— Испытание уже было вчерашний день.

— И что же?

— Солистом играть буду, ваше благородие.

— Поздравляю… Боитесь?

— Ничего. Справлюсь. Густав Эдмундович очень одобряли игру.

— Ну, давай Бог!

— Покорно благодарю.

Когда Морозов отходил, у него было чувство, что все то, что было на заводе, теперь прощено через Русалку, через приз, им взятый через гордость Ершова полком и мундиром. «Понимает же Ершов, какой я молодчик!.. Да кто Богу не грешен?!»

— Хороший офицер поручик Морозов? — спросил баритонист офицерской школы, подходя к Ершову.

— Все они хорошие, — с внезапной злобой сказал Ершов. — Только до баб дюже охочи.

Он повернулся спиною к баритонисту и пошел по манежу к воротам. Баритонист посмотрел с удивлением на Ершова и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Ну, и солдат гвардейский! Задается шибко! И злой же у них штаб-трубач. До баб охочи! А кто до них не охоч? Бабы на то и сделаны. И что бы бабы стали делать, кабы такие молодчики за ними не охотились?

Он засмеялся и стал продувать баритон. Плавные, страстные звуки неслись по манежу, дробились и звали в страну вечного солнца, когда Морозов увидал наверху, на трибуне, на третьей скамейке, поручика князя Абхази и с ним двух сестер Сеян. Он направился к ним, но на пути его задержал красивый флигель-адъютант, полковник Саблин. Он поздравил его с призом и хвалил его лошадь и езду. Надо было зайти в ложу и поцеловать руку петербургской красавице, Вере Константиновне Саблиной. Сын Саблина, молоденький Коля, краснея, как девочка, вытягивался перед Морозовым и млел, пожимая руку «знаменитости» манежа. Хорошенькая девочка, Таня Саблина, смущенно улыбаясь, смотрела на Морозова и молчала. Морозов, казалось, чувствовал, как билось ее маленькое, юное сердце. Она хотела и не решалась ему что-то сказать. Наконец, когда он посмотрел на нее, она вдруг вспыхнула и смело, чуть картавя, как картавила ее мать, сказала:

— Какая пг'елестная ваша Г'усалка!

Морозову так хорошо дышалось среди чистой и дружной семьи Саблиных.

В соседней ложе сидел старик-штатский в распахнутой дорогой шубе, с ним дама, очень красивая, с седыми волосами, не старящими, но молодящими ее свежее лицо, а впереди них студент при шпаге в вицмундире с кованым воротником и девушка. Студент обратился к Саблину.

— Александр Николаевич!.. Саблин повернулся к нему.

Коля, смущенный, с лицом, матовый, как спелый персик, и с красивыми материнскими глазами, говорил Морозову:

— Ваша Русалка, господин поручик, совсем чистокровная?

— Нет, Коля, в ней, строго говоря, тридцать одна тридцать вторая.