Единая-неделимая - [52]

Морозов скакал тринадцатым. Он не боялся несчастливого номера. Он его выбрал сам, заметив, как молоденький корнет Савелов побледнел и смутился, когда ему вышел этот номер. Морозов поменялся с ним местом.

Сначала Морозов стоял в проходе у ворот, где находился гусар Ефимовский, красивый блондин со светлыни, распушенными, a la chatte effrayee (Как у испуганной кошки) усами, выпускавший по звонку скакунов в манеж.

Морозов смотрел на арену, где подле каждого препятствия стояли навытяжку казаки-уральцы в малиновых бескозырках. Они однообразно, как манекены, поворачивались кругом, чтобы всегда быть лицом к скачущему.

Иногда падали рейки или с грохотом валилось препятствие. Морозов старался быть равнодушным и спокойным. Он хотел себя уверить, что он равнодушен и спокоен, но кровь бурлила в нем. То она застывала где-то внутри, и тогда звенело в ушах, равнодушное оцепенение надвигалось на тело, и хотелось, чтобы никогда не наступила минута его выезда, то вдруг кровь приливала к коже, тяжело ударяя в виски и в руки.

Тогда хотелось двигаться, и Морозов хватался пальцами за доски ворот. Подле стояли вестовые. Они смотрели на прыжки и обменивались ленивыми замечаниями.

Первые пять лошадей прошли без шансов на приз. Нервная и злая Инна ротмистра Ухина так разволновалась, что подхватила седока и, крутя хвостом, пронеслась по манежу, ломая и сокрушая все препятствия. Публика сначала ахала, потом смеялась.

Мощный семивершковый гигант Сэк, выводной ирландский хёнтер, «крэк» (Лучшая лошадь) конюшни Зорянки, вышел уверенным галопом. Перед его громадой казались маленькими препятствия. Зорянко манерно, по новой «итальянской» системе сидя на лошади на укороченных стременах и наклоняясь вперед, отделил локти и издавал перед каждым прыжком поощрительное, хриплое — «э-эп!».

Он шел, прыгая чисто и красиво. Ни одна рейка не шевельнулась под блестящими подковами могучего Сэка.

Вся публика, затаив дыхание, следила за прыжками Зорянко, и в манеже стояла напряженная тишина. Ее нарушал только мерный топот лошади да резкие вскрики — «э-эп».

Морозов дольше не мог смотреть. Он стал спиною к арене. Вдруг сдержанное тысячеголосое, невольное «а-ах!» заставило его быстро обернуться. На тринадцатом, предпоследнем препятствии, высоком хворостяном прямом заборе, Сэк сбил передними ногами рейку, и она так тихо бесшумно упала, что, казалось, упала от дуновения ветра… Зорянко оглянулся. Его лицо исказилось, и он сердито перевел поводьями, наказывая лупоглазого прекрасного Сэка.

Следующие опять проходили со многими ошибками. Падали барьеры. Из бревенчатой пирамиды вылетали целые бревна, кирпичи сыпались из стенки. Хорошо прошла Ириклия казака Брехова, но она сбила шесть реек.

Ванда ротмистра Экса, как это и предсказал Петров, несмотря на все ухищрения всадника, ложившегося на шею на каждом прыжке и безобразно изгибавшего поясницу, аккуратно посбивала все рейки, не зацепив по-настоящему ни одного препятствия.

Молодой корнет Савелов, боявшийся тринадцатого номера, выехал одиннадцатым. Он долго крестился перед выездом, в проходе, и лицо его было бледно. Его старая, слабоногая Офелия два раза закинулась, и ему уже готовились зазвонить, чтобы он съезжал, когда он заставил ее перелезть через забор и пошел на косые перекладины на короткой стенке манежа. Лошадь разогрелась и стала хорошо прыгать, но молодой офицер сидел уже неуверенно. Он благополучно прошел семь препятствий, сбивая кое-где рейки, и направлялся на девятое — кирпичную стенку.

Он боялся ее больше всего.

— Только бы кирпичную стенку одолеть! — говорил он перед выездом. — Остальные мне ничего.

Офелия закинулась. Савелов едва не вылетел из седла, но не растерялся, быстро повернул назад и, нахлестывая лошадь хлыстом, бросился снова на стенку.

Бум-м… сильно по пустым ящикам ударилась не то ногами, не то грудью лошадь, звонко, сшибаясь друг с другом, полетели кирпичи, и «а-ах!» — вздрогнул в истерическом крике весь манеж, — лошадь и всадник в пестром клубке покатились на землю. Караковая Офелия сейчас же вскочила и растерянно стояла. Поводья висели вниз к земле, бок был вымазан песком. Всадник лежал неподвижно, уткнувшись лицом в землю и подогнув ноги.

— Убился! — звонко крикнула какая-то дама на трибуне. Где-то в углу раздался истерический хохот.

Потом все смолкло, и одно мгновение в манеже было томительно тихо.

Потом все заговорили. Из ворот выбежали доктор и казаки с носилками. Савелова уложили на носилки и понесли манежа. Рабочие быстро чинили кирпичную стенку, приготовляя ее к следующим прыжкам. От Императорской ложи торопливо шел адъютант. Его Высочество послал справиться, что с офицером.

— Ничего… Жив. Сотрясение мозга и, кажется, рука «ломана, — услыхал Морозов доклад доктора, наскоро осмотревшего Савелова.

— Поручик Морозов, прошу садиться! — металлическим голосом крикнул Ефимовский.

Морозов пошел в предманежник. Мутная пелена застилала ему глаза, и он плохо видел предметы.

Русалка была выведена, и Тесов держал ее, любуясь ею.

Морозов по привычке, ни о чем, не думая, осмотрел подпруги, подставил колено вестовому и легко сел в седло. Он скакал на Мундштуке, как было принято в их полку, и теперь он разобрал поводья, освобождая мундштучные. И едва вошел в соприкосновение со ртом лошади, ощутил ее тело под собою, — успокоился. Так уверенно прошлась Русалка по предманежнику, что сомнения, колебания, может быть, страх исчезли. Морозов почувствовал, что он и Русалка одно. Одно у них сердце, одна душа и одни желания. И понял: не боялась препятствий Русалка. Была в себе уверена.