Э. Т. А. Гофман, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни - [46]

, в котором он с грустью сравнивает себя с парализованным, как и он, Скарроном. Из своего окна он наблюдает за человечеством, к которому вскоре перестанет принадлежать. Он смотрит на уходящие вниз берлинские улицы, которые он так любил, и вспоминает дьявола с искривленным цилиндром. Он смотрит сверху вниз, надменно, разочарованно, снисходительно.

От него никогда не слышно жалоб, несмотря на лечение, которому подвергают его доктора: в то время считалось, что параличи можно лечить прижиганиями. Вы чувствуете запах жаркого? — смеясь, спрашивал он смущенных друзей, приходивших проведать его. В апреле у него отнялись руки, и теперь ему приходится диктовать. Мишка служит ему в качестве секретаря и записывает под диктовку мужа три его последних новеллы: Мастер Иоганнес Вахт, Враг, обе исключительно рыхлые по текстуре и выдающие вполне понятную небрежность, и, наконец, Исцеление, подлинно гофмановский фрагмент, в котором эпитет зеленый выполняет функцию магического заклинания. Ибо зеленым становится в этом месяце покров земли, в которой он скоро будет покоиться. О! Зелень, зелень! моя родная, материнская зелень! — Прими меня в свои объятия!

Тоска по слиянию с мировой душой, желание тайно продолжать жить в стебле травы и в пчеле, соблазн вечности, пусть даже чисто биологической и безымянной. Стать землей, побыть хотя бы мельчайшей частицей, атомом огромной космической природы.

Он прощается со всеми, кого любит; ему даже удается тайно продиктовать кухарке записку к Иоганне, несколько разрозненных, абсолютно простых, почти веселых строчек, в которых нет ничего патетического или душещипательного, но которые именно этим-то и потрясают, если знаешь, при каких обстоятельствах они были написаны. Иоганна, Ундина. Это его предпоследнее письмо; последнее написано к издателю и содержит просьбу о деньгах: Вы предлагали мне за этот рассказ задаток в двадцать луидоров, в котором я тогда не испытывал особой нужды. Неожиданное продление моей болезни делает его для меня весьма желательным.

Он ни на чем не экономил: ни на деньгах, ни на силах, ни на воображении. 26 марта он продиктовал завещание в пользу Мишки, но в действительности он оставляет после себя столько долгов, что его спутнице приходится отказаться от наследства.

Слышит ли он, расставаясь с жизнью 25 июня 1822 года, песнь мироздания, о которой писал Новалис: «Песни и гимны звучат во мне»? Смерть в конце концов разбивает хрустальную оболочку, в которую он был заточен, гордый и одинокий.

28 июня друзья провожают его тело на кладбище при Иерусалимской церкви. Надгробная плита, на которую у горячо преданной ему Мишки не было средств, стала последним даром, полученным им от друзей.

Скончавшись на сорок седьмом году жизни, этот необычайно своеобразный и гениальный человек подарил мировой литературе два романа и более семидесяти рассказов и повестей. Но прежде всего он вписал в историю европейской литературы имя, чей блеск не способны погасить ни меркантилизм недобросовестных комментаторов, ни обывательские сплетни.