Э. Ренан. Его жизнь и научно-литературная деятельность - [41]

«Входя, я увидел за письменным столом человека небольшого роста, широкоплечего, несколько сутуловатого, с тяжелой большой головой; нечистый, землистый цвет лица, грубые черты, глубокий взгляд и мудрые, даже во время молчания выразительные губы. Некрасивое, но привлекательное лицо с выражением высокого ума и сосредоточенной энергии было обрамлено темными, уже поседевшими на висках волосами. Вся внешность Ренана напоминала мне один из его афоризмов: „Наука запечатлена мужицким характером“. В преклонном возрасте Ренан сильно ожирел, и лицо его обрюзгло. Внешностью он не производил впечатления особенно интеллигентного человека, но стоило ему заговорить, чтобы сразу увлечь своих слушателей. Все окружавшие его, а тем более родные, находились как бы под обаянием его светлого ума и приветливого, спокойного характера, и его семейная жизнь сложилась особенно счастливо. Его сын со временем приобрел некоторую известность как талантливый художник, а дочь вышла замуж за барона Псишари, профессора восточных языков в Сорбонне. Среди семьи и ученых друзей мирно и благополучно прошла почти вся трудовая жизнь Ренана. Сорок четыре года с лишком он неутомимо работал на литературном поприще и состарился среди научных занятий, но до последней минуты его воображение и разум сохранили поистине юношескую живость и свежесть. Уже в преклонном возрасте он написал свои прелестные „Воспоминания детства и юности“ и два рассказа под заглавием „Трепальщик льна“ и „Эмма Козилис“, в которых с неподражаемой простотой и художественностью изобразил чистую, глубокую любовь простых бретонских девушек, стыдливо скрывающих свои сердечные раны даже от самых близких людей и в своем целомудрии доходящих до настоящего героизма или безумия. Наряду с этими поэтическими произведениями Ренан в последние годы обогатил семитологию такими специально-научными трудами, как „История раввинов“ и „Свод семитических надписей“ („Corpus inscriptiorum semiticarum“), доведенный, впрочем, до конца при сотрудничестве товарищей Ренана по Академии надписей. В то же время он успел закончить и свой капитальный труд – „Историю израильского народа“, последние тома которой вышли уже после смерти автора. В этой изумительной, всесторонней, почти лихорадочной деятельности великого писателя в последние годы как будто сказывается предчувствие близкой кончины. Сознавал ли Ренан, что дни его сочтены? Спешил ли высказать свои задушевные мысли или искал в труде забвения от грустных старческих дум? Боялся ли он неизбежной развязки?.. Да, несомненно он сознавал приближение смерти и без тревоги ждал ее. Если бы даже он верил в бессмертие души, ему нечего было бы бояться упреков своей совести, ибо он никогда не изменял своим убеждениям. Нашлись, однако, наивные люди, пытавшиеся измучить старика угрозами загробных мук. Одна благочестивая, но довольно гнусная особа из Нанта в течение многих лет ежемесячно присылала ему анонимные письма с напоминанием о существовании ада. Вспоминая об этом со снисходительным презрением, Ренан высказывает надежду избегнуть вечного осуждения в загробной жизни. Впрочем, даже адские мучения, по его мнению, все-таки лучше полного уничтожения и небытия, ибо и в аду человек наверно сохранит хоть некоторую надежду на милосердие Творца и грядущее спасение. Чистилище же является в его воображении в виде чудного неизмеримого парка, озаренного неугасающим ровным светом полярного дня, где осуждены блуждать, пока не наступит час полного искупления и просветления, скорбные тени людей, не познавших на Земле блаженства чистой, возвышенной любви. Мрачные дантовские представления о загробной жизни чужды Ренану. Без сомнения, в своем идеализме он находит неиссякаемый источник утешения, ибо, несмотря на показной скептицизм и отрицательное отношение к господствующим воззрениям, он до конца своих дней сохранил непоколебимую веру в конечное торжество добра и правды. Для всех верующих такой абсолютной правдой является единый всемогущий Бог; скептики и атеисты пытаются заменить это священное слово иными неопределенными терминами, но для людей вроде Ренана не в словах суть дела, а в глубоком убеждении, что эта правда (или Бог) в конце концов восторжествует над злом и что смысл всей нашей жизни заключается в служении вечной истине. В речи, произнесенной 29 июня 1890 года в Монмаранси над прахом Мицкевича, Ренан между прочим заметил, что этот незабвенный народный поэт был упоен бесконечностью и что вообще великими людьми являются лишь те, в которых воплощается один из моментов мирового сознания. Эти слова прекрасно характеризуют и самого Ренана: он тоже был проникнут идеей бесконечности, и наша жалкая действительность не могла его удовлетворить. Житейская пошлость возбуждала в нем лишь непреодолимое отвращение. Очевидно, он принадлежит к породе великих, исключительных людей, одаренных такой несокрушимой верой в идеалы добра и красоты, таким глубоким стремлением к истине, перед которыми бессильна не только жизнь с ее обманчивыми соблазнами, но даже смерть со всеми ее ужасами. Вот почему он выказал такую мощь в своих произведениях, такую энергию в труде, такое глубокое презрение к оскорблениям и преследованиям своих врагов, такое радостное настроение в преклонном возрасте и такое спокойствие в виду приближающейся смерти. В своих „Воспоминаниях детства и юности“ он замечает, что жизнь его похожа на прелестную прогулку по живописной местности. Точно какая-то неведомая сила или воля добрых богов охраняла его в самые опасные минуты. Он счастливо избегнул крупных ошибок, которые могли бы пагубно повлиять на его личную судьбу. Лишь благодаря исключительно благоприятному стечению обстоятельств он из глухой Бретани попал в Париж, где получил доступ к источникам современной науки; и он разумно наслаждался всю жизнь, утоляя свою глубокую жажду знания. По мнению Ренана, для человека мыслящего, который спокойно созерцает окружающее, наше время – сущий клад. Его нельзя назвать ни особенно счастливым, ни тем более великим, но оно, без сомнения, интересно и способно затронуть в высшей степени наше любопытство; оно богато всякими неожиданными политическими событиями и крупными изобретениями, и, словом, в наше время можно весь век прожить, не скучая, в надежде, что благодаря всеобщему развитию сумма добра и счастья в мире не уменьшается, а исподволь и постепенно растет. Бесконечная благость, проявившаяся, по словам Ренана, во всей его жизни, дает ему основание надеяться, что вечность тоже преисполнена неиссякаемой доброты. Ему ничего не остается больше желать в старости, как легкой и внезапной смерти. Он не ищет страданий, подобно стоикам, ибо, по его мнению, непомерные страдания унижают, расслабляют человека и побуждают его к богохульству. Он заранее протестует против тех безумных слов и поступков, которые он мог бы сказать и совершить под влиянием болезни и предсмертного отчаяния. Ренан, наполовину разрушенный смертью, по его словам, не может иметь ничего общего с убежденным писателем, каким он являлся в лучшие годы своей жизни. Последние желания Ренана сбылись: судьба послала ему хорошую, светлую старость и сравнительно легкую смерть…»