Дзига - [32]

Он кивнул. Поднимаясь, сказал:

— Я тебе верю.

Их ждали древние камни античного города, высились на склонах холма, глядя издалека и, кажется, прислушиваясь. Под медленными шагами шуршали полегшие стебли, серовато-желтые, будто присыпанные алюминиевой пылью.

— Я хочу видеть суть вещей. Не аналогии первого уровня, когда прекрасный цветок вдруг сказочная принцесса, а булькающий на плите чайник вдруг говорит человеческим, нет, лучше так — человечьим, голосом. Это удел сказочников, им всем выдал билеты Андерсен, говоря — я могу написать сказку о чем угодно. Да Бог мой, кто угодно может написать сказку по такому шаблону. Обращаешь благосклонный авторский взгляд на луну, и вот она уже круглоликая дева, на камень, торчащий из моря и вот он уже — то, на что он похож. Мне мало такого. Вещь не должна менять своей сути, если ее можно сделать ярче, проявить, суметь прочитать. Не делай камень человеком или зверем. Сам стань камнем. Чертополохам нет нужды становиться сказочным лесом, если чертополох сам по себе прекрасен и носит в себе свою суть. Я не знаю, это понятно ли.

Ее голос отдавался в старых камнях, тень от высокой стены, вытесанной в скале почти три тысячи лет назад, упала на лица и плечи. Еще три шага и они вошли в тень целиком, как в тихую воду. Дзига молчал. И она сказала еще, показывая рукой, пытаясь объяснить и ему и себе, чтоб было понятно, потому что внутри она понимала это, но связать в слова — трудно. Но выбор сделан, ее жизнь — слова. Значит, нужно суметь спеть ими, как художник поет красками, а музыкант, трогая струну.

— Многие пишут, что вот, хожу среди старых развалин, и вдруг они наполняются прошлым, вижу мол, тот народ, слышу тот шум, говор, все такое. Я стараюсь не видеть этого. Картины, увиденные четко, связывают меня. Не люблю переноситься в другое время буквально. Я написала роман о степной девочке-княжне, которая живет в таком полисе, и я счастливо избежала дилетантских описаний «того времени», когда автор берет читателя за руку и водит его, как экскурсовод, помавая рукой и рассказывая, где что было, и как это делалось… Но я каждый день поднималась сюда, зная, что это ее место. Она была тут и будет вечно. А знаешь, что я видела?

Лета засмеялась, потому что эта картинка сразу же пришла снова, единственная и потому драгоценная.

— Я видела ногу в плетеной сандалии, которая быстро ступает по этим самым камням, тонкий подол прячет и снова открывает щиколотку и иногда колено. Она бежит вниз, я не знаю, куда, может быть, к пристани. Светлый подол, белая кожа, сыромятные ремешки. Вот и все. И это все время держало меня. И была еще другая картинка, но это совсем другая песня, по другому поводу. Я пришла сюда одна, а тишины нет, там, за валунами, пили и хохотали, выкрикивали. И еще смеялись, травили грубые анекдоты. Нарушили царственное одиночество Леты, ой-ей. Я собралась разозлиться. И вдруг увидела, да три тыщи лет тому, там же, толклись такие же парни, только вместо джинсов на них хитоны. Пьют винишко, ржут и свистят вслед женщинам, что вышли к бассейну за водой. Чего ты смеешься? Это было важно, потому что соединило время. Ох, я тебя уморю болтовней.

— Ты болтаешь, а мы идем, нормально.

Она поправила волосы. Лицо горело. И ей было хорошо. Так хорошо, что сумела сказать, важное.

— Ты меня извини, что прицепилась с вопросами. Твой телефон, твое дело. Правда, извини.

Она и правда, искренне не хотела его ответов (но так же искренне готова была их выслушать). И еще было огромное облегчение, что она не лукавит сама перед собой.

С маленькой, заросшей травой, площадки над древними руинами был виден город внизу и большая гладкая ладонь бухты. А вправо круглились курганы, шли мерно к самому горизонту, поблескивая шкурой травы с торчащими спинами валунов и небольших скал.

— Зимой тут дуют ледяные ветры. С ними очень хорошо, если куртка не продувается и есть перчатки, чтоб пальцы не каменели на фотокамере. Еще хорошо вечером. Когда закат кончился и ночь приходит настоящая, степная. Нет фонарей, только луна или и ее нет, и черное ложится на белый снег. Удивительно и прекрасно, очень грустно — белое темнится, пока не станет почти полной темнотой. Но и в ней светится, еле заметно. На камнях можно найти чабрец, он высох и замерз, но растереть в пальцах и — пахнет. Полынь и чабрец. Их запах связывает лето и зиму. От этого становится не страшно и грусть уходит.

По дороге, ведущей к мемориалу, проехал автомобиль с открытыми окнами. В окнах торчали хохочущие девчонки, волосы развевались флагами.

Они спустились к дороге и, перейдя, вышли на плоский язык, сизый от кустиков полыни. У самого края, на крутом склоне уселись, свешивая ноги по сухой глине. Над городом, над морем. В порт заходил пароход, блистал белой рубкой, желтел кранами над полуоткрытыми крышками трюмов. Сбоку его подпирал крошечный буксир, с бортами, увешанными старыми покрышками, отсюда похожими на ожерелье из черных колечек.

— Ты почему рассказываешь это мне? Мне здорово слушать, я все это вижу. Наверное, точно так, как ты, вижу. Поэтому, да?

Он замолчал. А Лета, будто он вслух сказал, услышала окончание вопроса. Тебе больше некому это рассказать, одинокая Лета? Никому из людей? И ответом пришел ее собственный встречный вопрос — а надо ли было?