Дзига - [10]

Курган уплыл за спины, дорога ушла вперед, к цинковым, черепичным и шиферным крышам. А Лета и Дзига сошли на узкую тропку, виляющую посреди еще одного маленького мира, одного из десятков, что создавали общее пространство этого странного города на берегу пролива, соединяющего два моря.

Здесь ласковые холмы прятали в себе разверстые входы в штольни старых каменоломен, и цветущие травы, спотыкаясь, взбегали на раскрошенные зубы неровных каменных нор. Свешивали вниз детские личики цветов, глядя в темноту яркими от страха глазами.

Спустившись в одну из ложбин, где в склоне чернела дыра, Лета, наконец, почувствовала, как гудят уставшие от мерной ходьбы ноги. Вздохнула и, стаскивая рюкзак, села на торчащий из земли небольшой валун. Лопатки под ветровкой нагрелись, по спине щекотно ползла капелька пота.

Дзига не стал садиться. Прошел к дыре и, касаясь рукой тонких веток колючей дерезы, вытянул шею, заглядывая внутрь.

— Там холодно, да? Оттуда дует ветер.

— Там умерло очень много людей. А сверху все горело, ревело и взрывалось. Потому теперь тут так красиво и тихо. Покойно.

Он отпустил ветку и подошел, сел напротив, отряхивая край черной кофты. Вытянул ноги в узких штанинах. Лета подумала стесненно, он специально выбрал так одеться сегодня. Чтоб стать похожим на себя самого.

— Я немного понял, про то, как ходишь. Ты показала.

— И как тебе?

Белая подошва поерзала по светлой сухой траве. Он улыбнулся.

— Другие для такого что-то пьют. Или едят мухоморы. А ты топ-топ-топ…

— Угу. У писателя Каттнера и жены его мадам Люсиль Мур есть эпизод в смешном рассказе, как один из Хогбенов умел в организме сахар превращать в самогон. И хлоп, уже в лоскуты. А в другом рассказе робот-зазнайка, как там написано — быстренько растормаживался и уходил в подсознание. Так что я не первая. Наверное, делать так можно не только при помощи топ-топ-топ. Но я совмещаю приятное мне с полезным мне же.

— Это так… гармонично.

— Хочется верить.

Она подумала, в этом месте, где смерть никуда не ушла, осталась лежать внизу, спрессованная количеством погибших людей и пройденных после войны лет, он снова вспомнит о своей смерти и будет ждать ее слов. Но спросил о другом.

— Ты ведь работала тут? В своей первой жизни. Расскажи, что тебе помнится, нет, по-другому спрошу. Как тебе помнится главное, что было главным? Что ты забрала себе из того времени?

Напротив них лежал в траве серый валун в пятнах желтого лишайника. Из выкрошенных дыр тянулись вверх изломанные суставчики полынных стеблей. И среди них — сизовато-пыльных, вдруг тоненький, ярко-зеленый, покрытый белым редким пушком — стебель дикого мака, удивительный в октябре, держал на макушке красную ладошку цветка из четырех лепестков. Красное пятнышко на сером, почти летучее, такой тонкий под ним стебель. Странно. Лета точно помнит, она сидела тут, в апреле. Трава была совсем молодая, еще не майская, а на этом камне рос точно такой же крошечный мак. Она сидела одна, смотрела, без мыслей, упадая глазами в черную серединку меж четырех лепестков. И потом, уходя, удивилась тому, что никаких мыслей о смерти и о войне, о крови. А еще тому, что именно тут ей, вечно куда-то идущей, захотелось сидеть неподвижно. Она нашла это место, и место нашло ее. И маленький мак рос, ожидая, когда она придет снова.

— Главное, то, что мы были живыми тут. На костях и стонах, на этой спящей внизу смерти, такой большой, что она осела и спрессовалась под собственной тяжестью, мы смеялись, влюблялись, с аппетитом ели, и — дежурили у машины памяти. Сюда приезжали автобусы с туристами, да они и сейчас приезжают. Люди спускались вниз и слушали страшное. А мы поддерживали место. Зарядить фонари, проверить маршрут, провести экскурсию, убрать цветы с братской могилы и подровнять свежие венки. И весь поселок живет так же — строят дома, пасут коров, играют свадьбы. Тут под землей все изрыто ходами, есть выходы прямо в огороды. И это было правильно, понимаешь? Что жизнь делается там, где была смерть.

— А тогда ты тоже так думала?

— Да. Вот чего я не думала, что стану об этом писать. И рассказывать тебе.

Мысленно добавила — воображаемому другу, да нет, еще хлеще — своему умершему черному коту.

ГЛАВА 4

Ночью пришел ветер с севера. Вытолкал сонное тепло ранней осени, превратив его в зябкую стылость.

Стылость. Лета отдернула правую штору, а левую не стала, вместо этого включила свет на стене, чтоб добавить к серому, идущему из окна — теплого желтого. Стылость — ненужное слово, куцее и деревянное.

Как всегда во время перемены погоды болели виски, и внутри головы ныло, взлетывая, будто уже летела и вдруг укачалась. Были такие дни, когда все валилось из рук. Валилось раньше, чем в руки возьмешь. И от этого казалось — впереди нет ничего, все кануло в уходящее лето. Будто она держала в руках свое будущее, а может, будущее своего мира, и вот руки опущены, мир осыпался вниз.

За серым окном сеял мелкий дождь, оседая на грустной траве ехидными слезками. Лета села перед монитором, уставясь в чужие новости. Чужие куски жизней, поданные на блюдечках гостям. Каждый сготовил, как посчитал нужным.