Дзига - [11]

Люди по всей земле сидели перед такими же экранами, закрываясь друг от друга истертыми от разглядывания картинками, словами, наспех сцепленными в крики или радость, и от того, что это было общее, оно ничего не меняло в картине мира. Не работало.

С досадой ткнула клавишу. Негоже писать ерунду. И Дзига пропал. Не видно его, закрывай глаза или открывай — ее комната остается только комнатой, не распахиваясь в светлое пространство второго этажа, где висит на стене фотография солнечной волны.

Можно открыть папку и сидеть, медленно перебирая летние снимки, давно пора ими заняться, в таком настроении очень удобно без жалости удалять те, что не поют, а еле попискивают. Или пойти постирать. Помыть полы, разобрать полку с посудой.

Она бледно улыбнулась. Два года назад, когда совсем пропадала, и сил не было ни на что, — распарывала старые вещи. На мониторе очередной сериальный детектив ловил очередного серийного убийцу, а на коленках лежала очередная негодная юбка или жилетка, мерно двигались маленькие ножницы с острыми лезвийками, превращая вещь в стопку лоскутов. Это успокаивало. Конечно, с утра она работала, но дело было налажено, и работа скользила мимо усилий, делалась будто сама, не беря Лету. Ничто не брало ее, застывшую внутри в какой-то не холодный и не теплый сухой лед. В первой своей жизни она бы волновалась, думая — вот уходит время, а я сижу и жду чего-то. Но теперь знала, чего ждет и просто ждала, сторожа грань, за которую нельзя уходить, чтоб душа не умерла, разучаясь чувствовать вовсе. Если грань подойдет близко, Лета найдет в себе силы подняться и заставить себя. Погнать злыми пинками, раздвоив себя на две Леты, и вручив одной кнут, чтоб без жалости подгоняла другую — слабую, плачущую.

Два года тому делать так не пришлось. Когда все старье превратилось в куски ткани, а некоторые из них отправились в мусор, Лета все спрятала в дальний шкаф и ушла в кухню — испечь печенье по новому рецепту. А после села и написала книгу. Села просто начать и — писала каждый день, пока не закончила. И сразу же начала другую.

Свой путь, поняла она, держит сам. Придает сил. Ты идешь, а он ведет тебя, будто своя дорога — она и рука и плечо. Раньше такого не было, но так стало.

Но все равно, всякий раз, когда на выбранном ею пути возникали остановки или препятствия, Лета боялась. И не прогоняла страх, просто старалась, чтоб он не придавливал ее, заставляя бросить начатое. Я могу остановиться, знала она, могу переждать, могу отложить и начать другое, но — не сходя с выбранного пути. Времени на метания уже нет. И это успокаивало. Она или продолжит идти, или не справится. Оказалось, это сподручнее, чем сомневаться в сделанном выборе.

Сподручнее. Лета поморщилась — еще одно слово, что не подходит.

Пошарив рукой, нащупала телефон, без надежды потыкала в кнопки. Никаких входящих, а номера, по которому он звонил — нету. Вот ведь курица, не могла придумать и запомнить, глядишь, сработало бы.

Захлопнула крышку ноутбука и встала. Медленно надела самое привычное — джинсы, полосатые носки, флисовый тонкий свитерок, сунула в сумку фотокамеру, запасные батарейки, початый пакет с кошачьей сушкой. Ладно. Если так вот все — ладно. Она выйдет в дождь и поедет в парк, кормить кота — Летучего Царапучего. И всю его свиту.

Дождь был самый нелюбимый, мелкий и надоедливый, такой, казалось, вот сейчас кончится, а вместо этого идет и идет до вечера. И шелестит ночью. Сеется меленько, деликатно пришептывая — я тут в уголку побуду, но через полчаса все уже мокрое — кроссовки, коленки джинсов, куртка и по шее стекают суетливые капли, пролезая под воротник. Идут такие дождики не из туч, а из реденьких высоких облаков, размазанных по небу, и тоже кажется — вот сейчас истончится ветхая пелена, порвется, показывая синие пятна и желтое солнце. Но нет, обманчиво редкий небесный кисель стоит и стоит, сквашивая настроение в кислую безнадежность.

Интересно, думала Лета, шлепая по плоским обширным лужам меж двух рядов насквозь вымокших туй, это я скисла погоду или погода скисла меня?

Коты жили в парке над морем, под тройным стволом старой гледичии, и как только Лета спустилась по каменным ступенькам, заторопились к ней, сверкая росой на цветных шубках. Три черных, белый, рыженько-розовый, два полосатика, серый пепельный. И Летучка-Царапучка, пегий, то ли серый в белые пятна, то ли наоборот.

Лета сыпала корм отдельными кучками, чтоб коты не задирали друг друга. Смотрела вниз, там над верхушками деревьев расставлены были по серой глади пролива кораблики, небольшие, каждый из них она снимала не раз — зимой в ярчайшем полосатом сине-зеленом море, летом — на сочной синеве. Осенью — тусклыми игрушками на серой воде.

Летучий кот суетился, орал и прыгал к рукам, вытягивая тощее подростковое тельце, цеплял рукав когтями, сваливался и прыгал снова. Накормить его была та еще задача, из-за ненужной суетливости всегда оставался самым голодным, летал, пока другие ели.

Шепотом ругаясь, Лета отцепила с края рукава острые когти, и кот свалился, оря и пытаясь запрыгнуть на ногу.

— Фотик давай, — сказал в ухо мальчишеский голос, — и улыбнись ты, наконец, достал меня этот дождь.