Джойс - [22]

«Моей

Собственной Душе Я

Посвящаю первую

В своей жизни

Настоящую работу».

Это была единственная работа, которую он посвятил себе. Пьеса написалась легко, правки были немногочисленны, и, закончив, он принес ее отцу, сидевшему в постели. Джон Джойс перевернул титульный лист, увидел посвящение, помолчал и сказал: «Святой Павел!»

В конце августа они вернулись в дом на Ройял-террейс, и пьеса была отослана Уильяму Арчеру с сопроводительным письмом, где выражалось желание узнать мнение знатока. Герой пьесы, как ибсеновский доктор Стокман во «Враге народа», молодой врач; Джойс и сам некогда целых три месяца размышлял о карьере медика. Доктор демонстрирует беспощадность и неумолимость, добиваясь успеха, но для врача этот успех сомнителен. И любовь он предает ради женитьбы, которая пойдет на пользу его карьере — он становится мэром города. Эпидемия чумы, такой же символической, как зараженные стоки у Ибсена, бросает ему вызов: как врач и как мэр, он должен справиться с ней. Неизвестная женщина становится его помощницей и организует помощь заболевшим. В третьем акте чума, разумеется, побеждена, народ ликует, мэра благодарят, и среди всего этого он сталкивается с неизвестной соратницей, которая оказывается его бывшей возлюбленной — ее еще и зовут Анджела. Теперь она замужем за ревнивцем. Четвертый акт, последний, отведен под дискуссию Анджелы и мэра о прошлом и будущем, карьера доктора утратила свой блеск в его же глазах, Анджела печально отбывает, и входит слуга, чтобы объявить, что ужин подан. Потом Джойс посмеется над собой же в «Поминках» («Ibscenest nonsense!»), но тогда эта пародия казалась ему достижением и подлинной драмой.

Арчер драму прочел — со вздохами, но внимательно. Джойс получил ответ.

«Дорогой м-р Джойс!

Наконец я отыскал время прочесть вашу пьесу. Она заинтересовала меня и даже оказалась изрядной загадкой — пожалуй, я не совсем представляю, что сказать о ней. Вы явно талантливы — возможно, больше чем талантливы, — но я думаю, что пьеса вряд ли будет иметь успех. Для сцены — во всяком случае, для коммерческой сцены — она чудовищно невозможна. Если же считать ее просто драматической поэмой, то мне трудно представить себе, какой величины холст понадобится для такой картины. Последний акт сужает ее до своего рода любовной трагедии, почти пьесы-диалога, но чтобы прийти к этой точке, вы выстроили громадную фабулу из политики и чумного мора, в которой читатель, по крайней мере один читатель, совершенно теряет из виду то, что вы хотели сделать центральной идеей пьесы. Я пытался разобраться в усложненном символизме второго и третьего актов, чтобы понять гигантскую широту замысла, но если вы имели символическую цель, от меня она ускользнула. Символизм может быть всеобъемлющим — но я не слишком хорошо читаю иероглифы.

С другой стороны, у вас определенно дар легкого, естественного и при этом эффективного диалога и достаточное количество сценической живописности. Сцена между Полом и Анджелой до любопытного сильна и красноречива, если бы она еще вела к чему-то либо ее еще к чему-то вели. В целом вы кажетесь мне недостаточно готовым и в то же время способным проецировать характеры так, чтобы завладеть вниманием читателя и будоражить его воображение. Правда и то, что вы чрезмерно вынуждаете себя наполнять сцену таким множеством фигур, какое и Шекспир не смог бы наделить индивидуальностью. В конце первого акта я перестал отличать один персонаж от другого, но, догадываясь, что интерес пьесы в том, чтобы сосредоточиться на любовном споре между Полом и Анджелой, я не мог это утверждать достаточно определенно. Вы можете сказать, что я читал недостаточно внимательно. Возможно — однако это вы должны были удержать мое внимание. По правде говоря, лишь в третьем акте персонажи стали для меня различимыми. Скажу вам честно, что я почувствовал; без сомнения, другие могут оказаться восприимчивее, но всегда полезно узнать, какое воздействие ты оказал на дружественного читателя.

Я не знаю, хотели ли вы действительно писать для сцены. Если да, то не замедлю вам посоветовать для практики выбрать холст поменьше и написать драму с полудюжиной ясно выписанных и живо изображенных персонажей. Если вы сможете показать мне такую пьесу, я сумею по крайней мере составить верное суждение о вашем таланте. В настоящее время я заинтересован и весьма впечатлен, но в то же время, должен признать, изрядно сбит с толку.

Если вы не сочтете это письмо холодным душем, я буду очень рад прочесть еще что-нибудь в драматическом роде из того, что вы озаботитесь мне прислать.

Искренне ваш,

Уильям Арчер

P. S. Рукопись верну в понедельник».

Без сомнения, Арчер был прав — это была не пьеса. Но некоторые ее дефекты со временем могли стать достоинствами; просто в то время еще нельзя было предугадать, какие именно. Создать огромную, бурлящую пьесу, для того чтобы свести ее к напряженному и горькому диалогу мужчины и женщины, как заметил Ричард Эллман — это же почти готовая техника, породившая «Мертвых», «Улисса» и «Поминки по Финнегану». Безобразная мешанина жизни, постепенно кристаллизующаяся в отчетливую трагедию, — это техника «Дублинцев». Возможно, то, что Арчер подметил как «нечто большее, чем талант», выросло именно отсюда.