Джойс - [198]

Современники и единомышленники Джойса атаковали традицию, заставляя принимать новые стили, новые темы, новые сюжеты и способы создания характеров. Он сделал то, что не смог и даже не пытался никто из них: вынудил литературу увидеть иное бытие и возможность нового языка. Не важно, что вторую задачу никто, кроме него, уже семьдесят лет не пытается повторить; Джойс оставил достаточное наследство, чтобы пользоваться даже лишь процентами с него. Техническое совершенство, с которым он сделал это, на долгие годы заложило пример, как можно сплести воедино в крошечной буквенной группе ощущение потехи и беды, приниженности и возвышенности, загадки и предельной ясности. Джойс славит жизнь, которая «есть-трагедия-ура», комедия, рассказанная о смерти Бога.

Глава тридцать шестая КОНЕЦНАЧАЛОВЕЧНОСТЬ

Out-worn heart, in a time out-worn,

Come clear of the nets of wrong and rights… [162]

Происходящее вокруг мучило Джойса все беспощаднее. Даже завершение главной муки, «Поминок по Финнегану», ничего не устранило, потому что случилось одно из главных несчастий любого писателя — мир оказался поглощен другими событиями. Кроме того, Джойс был серьезно болен, как ни парадоксально это звучало по отношению к нему, очень недолго в течение жизни бывшему здоровым. Все непоправимее он терял способность управлять своей жизнью, да, собственно, и талантом. Невозможно было и подумать о новой книге; кому-то Джойс признался в ответ на сакраментальный вопрос о творческих планах: «Я перепробовал все». Тон ответа предполагал, что новых открытий или будящих впечатлений не нашлось. Книга, кстати, не была еще напечатана, выход был отложен до 4 мая, и американское издание Хюбш тоже предлагал перенести на осень, более коммерчески живое время, но Джойс об этом и слышать не хотел. Пусть лучше поторопятся сейчас, говорил он, вот-вот разразится война, и никто вообще никогда не прочтет мою книгу.

В марте Гитлер, отбросив все обязательства по Мюнхенскому соглашению, захватывает оставшуюся территорию Чехословакии. Затем правительство Литвы отдало немцам Клайпеду, ставшую Мемелем; Германия требовала у поляков Гданьск. Пакт Молотова — Риббентропа заставлял думать лишь о том, что и он будет растоптан. Джойс, помнивший свои мытарства в Первую мировую, понимал, что бежать придется снова. Но пока только переселился из слишком большой для него теперь квартиры на рю Эдмон Валантэн в квартиру поменьше и подешевле, на улицу де Винь, 34. Мэри Колум получила письмо с описанием переезда и зловещей фразой: «Нам повезет, если не придется переехать много дальше и куда поспешнее». Безумие всегда идет впереди войны, и в весеннем Париже оно ощущалось так же остро. Мария Жола вспоминала, как Нора перед переездом в новое жилье рвала письма Джойса к ней, а он молча смотрел на это. Писем было немного.

«Поминки по Финнегану» все-таки вышли — одновременно в Англии и США. На ужине в ознаменование события Нора сказала одну из своих бессмертных фраз:

— Знаешь, Джим, я не читала ни одной твоей книги, но когда-нибудь прочту, они должны быть интересными, раз так хорошо продаются…

Джойс был недоволен слишком высокой ценой, из-за которой книга плохо покупалась. С таким доходом, говорил он, придется подумать о карьере уличного певца. Беккету он жаловался на совершенно ужасную денежную ситуацию, заставляющую думать о возобновлении преподавания, и Беккет даже отыскал ему вакансию преподавателя итальянского в Университете Кейптауна. Джойс заинтересовался этим предложением, но когда услышал о знаменитых тамошних бурях, немедленно отказался.

Пресса на «Поминки…» была, но Джойса она по большей части разочаровывала или раздражала. А заметка в «Айриш таймс» даже разъярила — там книгу приписали Шону О’Кейси, и тот поспешно написал мэтру: «Вы же знаете, как они ненавидят нас обоих… это была такая шутка». О’Кейси любил Джойса и про «Поминки…» написал ему, что был бы счастлив создать такую же изумительную книгу, а автобиографический роман «Я стучусь в дверь» только показывает, скольким вещам он научился у него. Один из самых лестных отзывов был написан совершенно неожиданным автором — Гогарти. Друг-враг 7 мая 1939 года напечатал в «Обсервер» рецензию, где назвал роман «самым колоссальным розыгрышем со времен „Оссиана“», но признал «неукротимость духа» автора и «величие книги». Джойс заметил, что Гогарти, как отличный спортсмен, понимает, что такое забег на очень длинную дистанцию. Но были и другие — Гарри Левина, Эдмунда Уилсона, французских критиков Жоржа Пелорсона и Жака Меркантона. Луи Гилле был уже в Америке, но оттуда написал Джойсу в июне, что хотел бы вернуться в шале и залечь на несколько дней с «Поминками…». Его интересовало, вызвала ли книга скандал. Взамен Джойс сообщил ему, что Альфред Перо говорил о ней по парижскому радио — впервые имя Джойса прозвучало в эфире.

Ненадолго вернуло Джойсу радость то, что 4 мая 1939 года вышла та самая подборка фото Гизелы Фройнд, которую она сделала год назад. Ее опубликовали почти одновременно в США и Англии, после чего «Тайм» попросил Гизелу убедить Джойса согласиться на цветные снимки — черно-белые, как бы хороши они ни были, не годятся для обложки. Фройнд уже поклялась Джойсу, что больше никогда не побеспокоит его, но теперь пришлось брать слово обратно. Все оставшиеся тогда в Париже друзья хором уверяли его, что обложка «Тайма» будет крайне полезна для продвижения очень трудной книги к обычному и крайне капризному читателю. Но Джойс упирался — у него опять было плохо с глазами, и он попросту боялся яркого света. Тогда Сильвия предложила свой способ. По ее совету Гизела написала письмо и подписалась своей брачной фамилией — она была замужем за бароном Блумом. Джойс был эмоционально глубоко связан со своими персонажами, а тут еще и подлинная, яркая и настойчивая миссис Блум… Он согласился немедленно.