Джон Кеннеди - [61]
Но, тем не менее, наступило время действовать. С каждым днем приближался момент, когда ракеты были бы использованы. После долгой и жаркой дискуссии Экскомм отказался от предложения вторгнуться на Кубу, по крайней мере вначале. Бобби Кеннеди с жаром доказывал, что неожиданная атака дискредитирует Соединенные Штаты в глазах всего мира. Других — возможно, памятуя о Бей-оф-Пигз, отговорили, уверив в том, что вторжение повлечет большие жертвы со стороны США, а исход дела не столь определен: если американские солдаты начнут воевать с советскими, то что получится в итоге? Их обеспокоенность была бы больше, если бы они знали, что на остров высадились советские войска численностью 43 000 человек, а не 10 000, по оценке ЦРУ, и самым большим безрассудством со стороны советского правительства было то, что они действительно послали тактические и стратегические ядерные боеголовки на Кубу и, вероятнее всего, использовали бы их в случае атаки со стороны американцев[216]. Уже стало ясно, что разница между тактическими и стратегическими ядерными боеголовками была незначительной: использование первых быстро привело бы к эскалации и использованию последних.
Вопрос об этом был далеко не праздным. Если бы Советы применили тактические ракеты, чтобы предотвратить вторжение армии США, то Кеннеди, скорее всего, дал бы санкцию на ядерную контратаку — возможно, чтобы вызвать стратегические изменения, и мир подошел бы к краю гибели. То, что Хрущев должен был поступить таким образом, полностью противоречило принятой советской практике и до сих пор кажется невероятным; размышление над этим фактом сегодня помешает нам понять чувство огромного недоверия, с каким Кеннеди реагировал на первые новости о ракетах. Он никогда не представлял, что Хрущев мог быть столь безрассуден и лишен здравого смысла, что объясняло его собственную медлительность (и его советников) в восприятии приближающейся угрозы[217].
Экс-комм пришла к выводу, что только реальная возможность немедленного вторжения могла это остановить — Кеннеди предпочитал называть это «карантином», тем самым избежав определенных проблем с международным правом. Введенное жесткое эмбарго в отношении советских военных кораблей на Кубе доказывало, что правительство США действовало верно и, возможно, побудило русских убрать ракеты, что они смогли сделать с минимальной потерей авторитета. Если бы они твердо продолжали придерживаться своей позиции, то вторжение было бы предпринято. Кеннеди принял эту рекомендацию 20 октября, и немедленно началась политическая, дипломатическая, военная и морская подготовка. Столь большая активность не могла быть скрыта от репортеров тех немногих газет, которые поняли, что это означает, но их убедили хранить молчание, воззвав к их патриотизму. Все, что знал американский народ, — это то, что президент неожиданно отошел от дел, связанных с предвыборной кампанией (выборы в конгресс шли полным ходом) из-за простуды и что он обратится к народу по телевидению вечером в понедельник 22 октября. Шел седьмой день кризиса.
Это была самая важная речь в его жизни, хорошо исполненная. Язык был лишен литературных украшений: вопрос был для этого слишком серьезен. Как всегда, Соренсен набросал речь и затем пересмотрел в свете других предложений, но основным редактором был сам Кеннеди, внеся дюжину поправок, некоторые из них — довольно большие (для короткой речи) и существенные[218]. Окончательный вариант обладал прямотой, краткостью и касался сути дела, в речи говорилось о серьезной опасности, которая неожиданно возникла, о лжи со стороны Советов, о том, что намеревается делать администрация и как она надеется, что Советы все же передумают. Единственной фальшивой нотой было обращение к «захваченному кубинскому народу», который ввели в заблуждение. В основном обращение было адресовано к народу Соединенных Штатов: «Дорога, которую мы сейчас выбрали, полна опасности, как и другие, но она соответствует нашему характеру, смелости нации и нашим намерениям по всему миру. Цена свободы всегда была высока — но американцы всегда ее платили. Дорога, которую нам никогда не надо избирать, — это подчинение»[219]. Речь сплотила американцев; возможно, это не было неожиданностью, учитывая, как сильно Кеннеди акцентировал внимание на нужных понятиях — «свобода», «подчинение», «мир»; его искренность — «правительство чувствует себя обязанным рассказать вам об этом кризисе во всех деталях»[220] — также произвела впечатление; он также воззвал к жертвенности и самодисциплине. Вера граждан в свою страну и ее институты, включая президентство, все еще была сильна: двадцать один год войны и «холодная война» научили их, чего можно ожидать и как себя вести в подобных экстренных ситуациях. Короче говоря, они успешно вышли из кризиса. Они испытывали некоторое беспокойство, а иногда даже были в панике, но большинство приняло президентский выбор и решило привести русских в замешательство. Возможно, они не могли полностью осознать, насколько опасна была ситуация, но, несомненно, ими руководил патриотизм: Кеннеди предупредил их об опасности, и средства на оборону резко возросли, став самыми большими за все время его президентства. К этому кризису готовились. Но здесь примешивался и другой фактор. Той осенью журналисты и политики возбуждали агитацию по кубинскому вопросу по всей стране, волна чувств народа, отчасти выразившаяся в письмах, посланных в газеты, была сильна, как ни по одному международному вопросу. Ракетный кризис сработал как предохранительный клапан для потока эмоций: Кеннеди наконец действовал. В каком-то смысле это было платой за его беспокойство о Кастро.
