Джон Кеннеди - [63]

«Он оказался чертовски хорошим игроком в покер, должен сказать», — прокомментировал Линдон Джонсон[228]. Когда Экс-комм собрался 28 октября, чтобы подтвердить поражение русских, все встали, когда в комнату вошел президент: он завоевал свое место в истории[229]. Но не все так думали. 29 октября обрадованный президент счел, что следует задобрить тех начальников штабов, чьи воинствующие советы он столь непреклонно отвергал. Он пригласил их в кабинет, и начальник военно-морского штаба сказал: «Они нас сделали!», а начштаба военно-воздушных сил известный генерал Кертис Ле Мэй опустился на стул и сказал: «Это самое большое поражение в нашей истории, мистер президент… Нам следует сегодня начать вторжение!» Неудивительно, что на следующий день Кеннеди говорил Артуру Шлезингеру, что начштабов были рассержены, и двумя неделями позже заметил Бену Брэдли, своему другу-журналисту, что «первый совет, который я дам своему преемнику, — это наблюдать за генералами и избегать того, чтобы они думали, что их мнения по военным вопросам чего-то стоят только потому, что они являются военными людьми»[230]. Но это было единственным пятном на светлом полотне достижений и надежд. Он позволил себе наконец улыбнуться республиканцам, которые, как только миновала опасность, опять начали атаковать (некоторые даже полагали, что он инициировал этот кризис, чтобы в ноябре выиграть выборы). По крайней мере, он перехватил инициативу у Советского Союза и направил развитие международных отношений по пути, который считал необходимым.

Трудности переговоров с русскими сильно напоминали о себе; терпение, изобретательность и решительность все еще оставались основными качествами, когда приходилось иметь дело со столь упрямым и непредсказуемым правительством; но теперь успех был возможен, в отличие от прежнего положения дел. Обе стороны получили некоторые существенные представления о мире, в котором они жили, и друг о друге. Они поняли, что не следует играть с ядерным оружием, но что самое важное — это не загонять своего оппонента в угол; поняли, что ни одна из сторон не желала войны, что не следует недооценивать желаний и намерений друг друга. Это объясняло все, что говорил Кеннеди с тех пор, как вошел в Белый дом. Он снова резюмировал это в своей речи в Американском университете в Вашингтоне 25 июля 1963 года, где видно, какую мораль он извлек из ракетного кризиса, в котором участвовали как американцы, так и русские: «Прежде всего, защищая наши собственные интересы, мы говорили, что ядерные державы должны предотвратить конфронтацию, которая побудила противника к выбору между позорным отступлением и ядерной войной. Принять этот путь в ядерный век означало бы банкротство нашей политики — либо всеобщее пожелание смерти всему миру. Чтобы этого не произошло, американские ракеты не являются провоцирующими, они находятся под тщательным контролем, предназначены для защиты и способны выбирать цель. Наши военные силы призваны охранять мир и воспитаны в самоограничении. Нашим дипломатам даны указания избегать вызова необязательного беспокойства и враждебных высказываний»[231]. И снова он настаивает на важности избегания неверных расчетов, предлагая установить телефонную «горячую линию» между Москвой и Вашингтоном, чтобы «обойти с обеих сторон опасные отсрочки, недопонимание и неверное истолкование других действий, которое могут произойти в период кризиса»[232]. (И которые, как он мог бы добавить, являлись наиболее тревожными аспектами ракетного кризиса). Кроме того, он утверждал: «Давайте не будем слепы к нашим различиям, но также давайте направим внимание не наши повседневные интересы и средства, с помощью которых эти различия могут быть разрешены. И если мы не можем стереть их сейчас, то по крайней мере сумеем сделать мир безопасным в его разнообразии. Потому что в конечном счете мы все живем на этой планете, мы все дышим одним и тем же воздухом. Мы все нежно оберегаем будущее наших детей, а все мы смертны»[233].

Это можно назвать тезисами Кеннеди, и его объективный здравый смысл наконец нашел отклик и отзывчивую аудиторию в Москве. Если верить его мемуарам, Хрущев был убежден — как тогда, так и после отставки — что «карибский кризис явился триумфом советской внешней политики»[234]. Было очевидно, что Кастро выжил, и ракеты «Юпитер» убрали из Турции. Но даже Хрущев должен был признать, что тех же результатов можно было достичь гораздо менее опасным путем; голым фактом было то, что Советский Союз, идя на конфронтацию с решительными Соединенными Штатами, за неделю потерпел поражение, в то время как до этого шумно угрожал. Эпоха оживления советского авантюризма подошла к концу: следовало выработать новую политику. Поэтому тезисы Кеннеди были приняты и стали основой американо-советских отношений (хотя другая сторона не очень придирчиво их рассмотрела) до конца «холодной войны». Они вводили во вторую фазу конфликта и объясняли, почему больше не произошло другого кризиса, подобного берлинскому, или другого разрыва в русско-американском диалоге до вторжения в Афганистан в 1979 году и почему, к худу или к добру, Соединенные Штаты не выдвинули серьезного протеста против интервенции русских в Чехословакии в 1968 году, как и Советский Союз не сделал большего по вопросу о войне против Вьетнама. Сделали ли сверхдержавы мир более безопасным в своем разнообразии — более чем сомнительно, но по крайней мере мировая война была предотвращена. Была от этого и другая польза. Со дня инаугурации Кеннеди надеялся добиться подписания договора о запрещении ядерных испытаний, который СССР упорно отвергал по той причине, что Соединенным Штатам требуется провести инспекцию слишком многих военных объектов. Это возражение оставалось, но теперь был открыт путь для договора о запрещении ядерных испытаний в атмосфере, что способствовало бы оздоровлению Земли и объявило о начале новых взаимоотношений между Россией и Америкой. 25 июля 1963 года этот договор был подписан в Москве. Это было время больших надежд, которое бы не наступило, не обладай Кеннеди авторитетом, завоеванным им благодаря умелому управлению ракетным кризисом.