Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз» - [41]

Это был еще не конец ее доклада, однако именно здесь она во второй раз заметила, как блеснули сапфировые стекла очков.

Было множество вопросов, и доклад Джиллиан был признан в целом очень удачным, хотя и несколько непоследовательным.

Вернувшись в отель вечером, она возмущенно сказала джинну:

– Это ты сделал мой доклад непоследовательным! Я готовила доклад о Судьбе, о смерти и исполнении желаний, а ты всунул туда свободу обезьян, исполняющих желания.

– Я не вижу, что тут непоследовательного, – возразил джинн. – Энтропия правит всеми нами. Количество энергии уменьшается как при действии магических сил, так и во время работы наших нервов и мускулов,

– Теперь я готова высказать свое третье желание, – объявила Джиллиан.

– Я весь внимание, держу ушки на макушке, – откликнулся джинн, мгновенно увеличивая свои органы слуха до размеров слоновьих. – Не смотри так скорбно, Джиль-ян, еще, может, ничего и не случится.

– А где это ты подхватил такое выражение? Впрочем, не важно. Пожалуй, можно подумать, что ты пытаешься помешать мне высказать желание.

– Нет, нет. Я твой раб.

– Я бы хотела, – сказала Джиллиан, – чтобы ты получил все, чего сам пожелаешь… чтобы это мое последнее желание, может быть, стало и твоим тоже.

И она стала ждать, не прогремит ли гром или, что было бы куда хуже, не окутает ли ее тишина одиночества. Но услышала только звук бьющегося стекла. И увидела, как ее драгоценная бутылка из стекла «соловьиный глаз», что стояла на прикроватном столике, словно растворяется и стекает, как слезы,- не разбивается на острые осколки, но превращается в маленькую пирамидку из крошечных кобальтово-синих детских стеклянных шариков, в каждом из которых колечком свилась белая спираль.

– Благодарю тебя, – сказал джинн.

– Ты теперь уйдешь? – спросила фольклористка.

– Скоро, – ответил джинн. – Но не сейчас, не сразу. Ты же еще выражала желание, – помнишь? – чтобы я тебя полюбил, и я люблю тебя. Я подарю тебе кое-что, чтобы ты меня вспоминала, пока… пока я не вернусь, а я время от времени обязательно буду возвращаться к тебе…

– Если не забудешь вернуться до конца моей жизни, – сказала Джиллиан Перхольт.

– Если не забуду, – сказал джинн, казавшийся теперь облаченным в одежды из жидкого голубоватого огня.

В ту ночь он любил ее, и это было так прекрасно, что она одновременно думала о том, как ей могло прийти в голову отпустить его и как она вообще осмелилась держать подобное существо в своей квартирке на Примроуз-хилл или в номерах отелей Стамбула и Торонто.

А на следующее утро он предстал перед нею в джинсах и куртке из овчины и заявил, что сейчас они вместе пойдут в город за подарком. На сей раз его волосы – по-прежнему чрезвычайно неестественного вида – представляли собой какие-то ужасные спутанные кудрявые патлы, а кожа была светло-коричневой, как у эфиопа.

В магазинчике на одной из боковых улочек он показал ей самую красивую коллекцию пресс-папье, какую она когда-либо видела. Это современное канадское искусство, объяснили ей; здесь есть художники, которые способны поймать в такую стеклянную ловушку бурное море с катящимися по нему валами и превратить его в геометрический рисунок, который снова превращается в море только под определенным углом зрения, но зато тогда прозрачные воды его сверкают, точно под солнцем, и в водяной золотистой пыли над волнами повисают радуги; здесь есть художники, которые могут навсегда заточить красное и голубое пламя в холодный стеклянный шар или матовую стеклянную пирамидку цвета кобальта или изумруда, в которой изображение как бы стремится в бесконечность, отражаясь в бесчисленных гранях. Стекло сделано из земли, из кремнезема, из песка пустыни, расплавленных в яростном жаре тиглей и, благодаря человеческому дыханию, обретших свою теперешнюю форму. Оно – огонь и лед, жидкое и твердое одновременно; оно то ли существует, то ли его нет.

Джинн опустил в ладони доктора Перхольт большой, чуть вытянутый шар, внутри которого как бы плавали пестрые нити среди множества созданных дыханием пузырьков; нити бьши похожи на запятые, или на рыболовные крючки, или на спящих эмбрионов, или на завитки разноцветного дыма, или нй свернувшихся змеек. Они были всех цветов – золотистые и желтые, ярко-голубые и темно-синие, прелестного чистого розового цвета, и алого; и еще бархатисто-зеленого… застывшее броуновское движение.

– Как хлынувшее семя, – сказал джинн мечтательно, – несущее в себе возможности любые… Ну и невозможности, разумеется. Это настоящее произведение искусства, плод истинного мастерства и просто веселая, прелестная вещица. Она тебе нравится?

– О да! – сказала доктор Перхольт. – Я никогда не видела так много разных цветов вместе.

– Это называется «Танец стихий», – сообщил джинн. – По-моему, название не совсем в твоем стиле, однако этой вещи оно подходит, как мне кажется. Или нет?

– Да, – сказала доктор Перхольт; она была исполнена печали и в то же время сознания того, что все идет как надо.

Джинн внимательно следил, как пресс-папье упаковывают в светло-малиновую ткань, а потом расплатился радужной кредитной карточкой с голографической Венерой Милосской, что вызвало тревожное жужжание в компьютере кассы и чуть его не испортило. Когда они вышли на улицу, джинн сказал: