Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз» - [40]

«Не могу сказать тебе, – ответила тощая обезьяна. – Что значит: не скажу ни за что».

И вот как-то ночью рыбак подслушал разговор двух обезьян. Тощая держала брата на ладони и говорила печально:

«Плохо твое дело, бедный мой братец. А скоро ты и совсем исчезнешь; ничего от тебя не останется. Как это грустно, видеть тебя в таком состоянии».

«Такова, видно, моя Судьба, – отвечала вторая обезьяна, некогда бывшая такой большой. – Мне на роду написано постепенно утрачивать свое могущество и при этом уменьшаться в размерах. Когда-нибудь я стану таким маленьким, что меня невозможно будет разглядеть, и этот человек больше не увидит меня и не сможет пожелать что-нибудь еще, хотя я все еще буду жив – раб размером с зернышко перца или песчинку».

«Все мы обратимся в прах», – нравоучительно произнесла тощая обезьяна.

«Но не с такой чудовищной скоростью, – возразила обезьяна, исполнявшая желания. – Я стараюсь изо всех сил, но требования ко мне все не иссякают. Тяжело, когда тебя все время используют. Я хотел бы умереть, но ни одно из моих собственных желаний исполнено быть не может. О, как это тяжело, тяжело, тяжело!»

И тут рыбак, который был, в сущности, добрым человеком, встал с постели, вошел в ту комнату, где беседовали две обезьяны» и сказал:

«Я не мог удержаться и подслушал вас. Сердце мое разрывается от жалости. Чем я могу помочь тебе?»

Но обезьяны мрачно на него посмотрели и отвечать не стали.

«Я бы хотел, – сказал тогда рыбак, – чтобы ты, обезьянка, взяла себе мое следующее желание, если это возможно, и пожелала что-то для себя».

И он стал ждать, что же произойдет.

И обе обезьяны исчезли, словно их и не бывало.

Но ни его дом, ни жена, ни процветающее дело никуда не исчезли. И рыбак этот продолжал жить-поживать да добра наживать по своему разумению – хотя отныне и был подвержен самым обычным человеческим недугам, как и все мы, пока не умер.

В волшебных сказках, – сказала Джиллиан, – те исполнимые желания, которые не направлены во зло или на разрушение мира, приводят к состоянию некоего прекрасного покоя, стасиса, являющего собой скорее произведение искусства, чем развязку драмы, разыгранной Судьбой. Герой-счастливец словно покидает терниетый свой путь и оказывается среди неизменно очаровательного ландшафта, где царят вечная весна и безветрие. Джинн дарит Аладдину прекрасный дворец, и пока этот дворец находится во власти Судьбы, самые разные волшебники яростно перемещают его по земным просторам, строят на новом месте или заставляют исчезнуть. Но в самом конце дворец тоже обретает состояние покоя, или стасиса: он попадает в некую псевдовечность, «где живут долго и счастливо». Когда мы представляем себе тот мир, «где живут долго и счастливо», нам видятся произведения искусства: семейная фотография, сделанная солнечным днем; портрет Гейнсборо [85] – дама с детьми на английском лугу под деревом; «заколдованный» замок под падающими хлопьями снега из птичьего пуха, заключенный в стеклянный шар. И только гений Оскара Уайльда заставил человека и произведение искусства поменяться местами. Дориан Грей неизменно улыбается, радуясь вечной юности, а его портрету достаются все удары Судьбы. Судьбы чрезвычайно жестокой, ибо она связана со все ускоряющимся разрушением личности. Сказка о Дориане Грее, а также «Шагреневая кожа» Бальзака – история об уменьшающемся куске шкуры дикого осла, на время заставляющем Судьбу держаться на расстоянии от человека, – родственны и другим историям о желании вечной юности. По правде говоря, у нас теперь есть и научные способы обеспечения некоего псевдостасиса – протезирование, гормоны, пластическая хирургия, имплантация волос; то есть мы можем превращать людей в произведения искусства или ремесла. Непреклонные и прекрасные, неизменные в своей красоте звезды Джоан Коллинз и Барбара Картленд – вот символы нашего стремления к вечной жизни и молодости.

А сказка об обезьянах, по-моему, имеет самое непосредственное отношение к теории Зигмунда Фрейда относительно цели человеческой жизни. Фрейд, при всех прочих его достоинствах и недостатках, был великим исследователем страстного желания, страстного стремления человека «жить долго и счастливо». Он изучал эти желания и то, как мы воплощаем их в жизнь, по рассказываемым нами снам. Он считал, что во сне мы как бы перестраиваем историю собственной жизни, стремясь дать ей вожделенный «счастливый конец», который соответствует тайным потребностям или устремлениям каждого. (Он утверждал, что не знает, чего на самом деле хочет каждая женщина, и это незнание окрашивает и меняет форму всех его историй.) Во время первой мировой войны в повторяющихся снах о смерти у солдат он обнаружил повествовательный элемент, который противоречил этой мечте о счастье и исполнении всех желаний. Он открыл, как ему казалось, некое стремление к самоуничтожению. Вновь обдумав всю историю органической жизни на Земле, он пришел к выводу, что так называемые органические (врожденные) инстинкты изначально являлись инстинктами консервативными, охранительными, что они реагировали на любые возбудители только адаптацией к ним, чтобы сохраниться в своем исходном виде как можно дольше. «Консервативной природе этих инстинктов, – говорил Фрейд,- противоречила бы такая цель жизни, которой никто никогда не достигал; такое положение вещей, достичь которого невозможно». Нет, говорил он, то, чего мы желаем себе, обязательно должно быть из старого миропорядка. Живые организмы, что весьма любопытно, стремятся вернуться к своей исходной, неорганической форме существования – к праху, камню, земле. «Целью жизни является смерть», – утверждал Фрейд, рассказывая свою историю о сотворении мира; в ней каждое создание стремится вернуться к тому состоянию, в котором находилось, пока в него не вдохнули жизнь, и тогда уменьшение шагреневой кожи или усыхание обезьяны – это не ужасные последствия расходования жизненной силы, но тайное желание самой жизни.