Джими Хендрикс - [29]

Помимо высказанного Таунзендом недовольства, сам Джими был невысокого мнения о своём выступлении.

Он рассказал мне:

— Мне ничего другого не оставалось, как поджечь гитару, потому что, как говорится в Библии, давайте и дано будет, говорите и ответят вам, — и опять, как всегда, он говорил буквально, — и пошлётся в пламени славы (истинный реквием по бессмертным словам) сотворённый для меня день.

Безусловно, он был доволен игрой группы в тот день и, как он сам заявил, остался очень доволен своей виртуозной игрой. Он знал, что всегда игра удавалась, когда немного подымить.

— Знаешь, — сказал он мне, — какая–то лиса продала мне эту невероятную траву. Говорит, ей привезли её прямо из Мексики — в самом деле, сильная травка, очень цепляет. К тому же я выпил изрядно коки, и меня развезло, когда я вышел на сцену.

«Развезло», конечно, далеко от того динамизма, какой он показал на сцене. К динамизму прибавьте то, что является присущей только ему жемчужиной — во всём, что Джими делает на сцене — чувство момента. Впечатление такое, как если бы рядом с ним стояла его Судьба, переворачивая страницы его жизни.

Чтобы там кто ни говорил про Монтерей, фестиваль несомненно оправдал надежды менеджеров Джими и стал ему отличным трамплином в будущее. В одночасье Джими стал суперзвездой, героем андеграунда, в каждом магазине по всей Америке с плакатов смотрел Джими. От побережья до побережья каждый пытался подражать экстравагантной причёске Хендрикса, каждый старался нацепить на себя побольше всяких медалей и шейных цепочек. Его гонорары были так высоки, что казалось, устроители концертов соревновались между собой. Но для самого Хендрикса самой главной, самой приятной, оказалась та духовная поддержка и то тепло, которые подарил ему Монтерей. Там он впервые почувствовал возможность диалога со слушателями и, более того, они прониклись его посланием любви и мира.

Он был прекрасен в своей искренности, принося свои извинения, обращаясь к публике между номерами: как если бы хотел каждому из слушателей дать понять, что именно с ним он разговаривает с помощью своей музыки. Как сказал Мич Мичелл, «интересно было наблюдать, как чувства, вытекая из самой глубины его сердца, перетекали через его пальцы в гитару. И как публика начинала видеть красоту его души».

Не подобрать слов, насколько сильный прорыв наступил в американской музыке в тот вечер. Вот как выразилась одна из газет: «Опыты прошли успешно, превратив слухи о Хендриксе в легенду о Хендриксе».

Хендрикса уловило чуткое ухо ещё одного человека–легенды, вспыльчивого Билла Грэма, владельца Филлмор—Веста в Сан—Франциско и Филлмор—Иста в Нью–Йорке и отца всего обкуренного калифорнийского саунда. Грэм захотел, чтобы Хендрикс выступил в обоих Филлморах, в двух самых престижных рок–концертных залах того времени. По его мысли — хорошее логическое завершение успеха на Монтерее.

Но это оказалось невозможным, вопреки тому, что Джими хотел этого, Час хотел этого, Ноэл и Мич хотели этого, хотел этого и Билл Грэм. Однако Майк Джеффрис уже успел заключить контракт на гастроли Опытов с идолами девочек–подростков The Monkees и ни одной маленькой щёлочки в расписании гастролей не оставалось, чтобы выступить в Филлморе.

(Когда, пару месяцев спустя, для группы всё же «нашли щёлочку» для концерта в Филлмор—Весте, на афише их имя стояло рядом с Jefferson Airplane. Опытам был оказан такой дикий приём, что аэропланы занервничали, впали в отчаяние и уехали. Опыты же вернулись на сцену и, проиграв до конца концерта, получили сверхурочные в размере 2 тысяч долларов от восхищённого Билла Грэма.)

С подписания контракта на гастроли с Обезьянами начались серьёзные разногласия между Час Чандлером и Майком Джеффрисом. Эрик Бёрдон, которого в своё время вытащил из Ньюкасла и привёз в Лондон Джеффрис на самой заре бума британских бит–групп, сказал в интервью, в котором и я участвовал, что именно Час Чандлер вписал Хендрикса в гастроли с Обезьянами, заранее предполагая, что его «выпрут за непристойное поведение» и, тем самым, слухи об этом ещё больше разогреют интерес к группе. Это противоречило тому, что мне сказал сам Джимми, что на самом деле, Джеффрис подписал его на эти гастроли и что Чандлер, как и он, был против этого и очень рассержен на такое «общее руководство», при котором Джеффрис в одиночку решал всё. Но, несомненно, именно Чандлер повернул всё на пользу группы, распустив слух, что концерты Хендрикса привели в ярость Дочерей Американской революции, так что группа вскорости покинула гастроли, как если бы «их выперли», что привело, в конечном счёте, только к наращиванию их «капитала».

Что произошло, то произошло, но стало одной из первых капель, что впоследствии привело к продаже Чандлером своего участия Майку Джеффрису и сделало того единственным менеджером, если не считать бесконечных тяжб с Эдом Чалпиным. На афише пан–американских гастролей название The Jimi Hendrix Experience стояло рядом с The Monkees, идолами 11–13–летних жительниц чистеньких пригородов Америки.

— Да, — сказал мне Джими, — Майк Джеффрис, вот кто организовал эти идиотские гастроли с Обезьянами. Там вовсе не наша аудитория, ему следовало бы об этом догадаться, но что я мог тут сделать? Он подписал документ, и я должен был играть. Люди, которые пришли на обезьянью музыку в стиле баббл–гам, даже не предполагали, что мы собирались им показать. Хорошо, что нас вырезали с гастролей. Было какое–то чувство замешательства, но я до сих пор рад, что выпутался из этой западни.