Джими Хендрикс - [25]

Джими попросил у него несколько сотен и я был в шоке от того, что услышал в ответ — тот ничего ему сейчас не даст и будет говорить об этом с ним в другой раз. Джими был в замешательстве и одновременно зол. Я спросил, что за финансовые дела ведёт человек, который должен по идее охранять его интересы.

— Ну, — произнёс Джими, — деньги все у них и они их сохраняют для меня, и я беру всегда столько, сколько мне нужно в данный момент.

Это прозвучало дико, особенно в контексте того, чему я только что был свидетелем.

Я спросил у него, что они с ними делают, когда у них их собирается слишком много. На это он ответил, что думает, что они кладут их в банк на его имя, и добавил, что не знает название банка, и у него даже нет чековой книжки. И не представляет, сколько там может быть денег. На что я ответил, что никогда не слышал о таком странном менеджменте. Но в ответ только одно: им нужно доверять. Много позже Джими был уже готов к тому, чтобы поменять своё отношение к деньгам. Но это тянулось на протяжении всей его трагической карьеры, хотя он и стал более внимателен к деньгам. Но, то замешательство и неопределённость положения, что я увидел тогда, в коридоре, преследовали его, хотя он стал более осмотрителен и бережлив. И хотя это было уже слишком поздно, Джими всё равно не мог добиться от менеджера, сколько же на самом деле у него денег. Час Чандлер был движителем всего, но пришло время и ему пришлось покинуть Хендрикса из–за разногласий с Майком Джеффрисом. Чандлер был, также как и Эпштайн, больше творческой личностью, чем бизнесменом. Джеффрис, напротив, был бизнесменом до мозга костей, и совсем не похож был на движителя. В итоге, финансовый клубок, сплетённый вокруг Хендрикса, так и не был никогда распутан, так как Джеффрис погиб в авиакатастрофе, за день до выступления в суде. И его смерть ни на йоту не продвинула решение проблемы.

(Джеффрис летел из Испании авиакомпанией Иберия, военный истребитель подрезал им крылья. Во Франции была забастовка диспетчеров.)

Но мы далеко ушли вперёд. Вернёмся в тот гостиничный коридор в июнь 1967 года. Видно Судьба всё же решила с нами сыграть в какую–то ведомую только ей игру. Я предложил пойти и найти человека, который в будущем вызовет его в суд, человека, с которым у него был заключён контракт ещё в 1965 году, контракт, который всё ещё действовал и который был нарушен исчезновением Джими — Эда Чалпина. Идиотская ситуация. Джими был вне себя из–за денег, которые не дал ему его менеджер, и мы решили что лучшее, что мы можем сделать, это пойти и попросить их у его менеджера, которого он покинул меньше года назад, не сказав ни слова.

Я позвонил Эду Чалпину. После того, как Джими поговорил с ним по телефону, Эд сказал, чтобы мы немедленно шли к нему. Мы пришли на студию Эда и Эд без слов протянул Джими несколько сотен, сказав только, что нам, всем троим, следует отобедать вместе позже этим же вечером.

— После всего, что случилось, — спокойно произнёс Эд, — нам троим, есть что обсудить.

Был он настроен вполне дружелюбно.

Мы договорились о времени и отправились в пластиночный магазин Colony Record, который располагался тогда на углу 53–ей улицы и Бродвея. (С тех пор он переехал в более просторное помещение на углу 49–ой и Бродвея.)

Нас всё время кто–нибудь останавливал, люди хотели пожать ему руку. Многие помнили его по тем временам, когда мы играли вместе в нью–йоркских клубах, это же было совсем недавно, всего год назад. Другие знали о нём только из газет и музыкальных журналов. Но ещё были те, кто останавливал нас, чтобы выразить восхищение его невероятным одеждам, в которые он был одет.

Он был несказанно счастлив, встретить такой дружелюбный приём на улицах — всё это понемногу успокаивало его, утихала тревога перед фестивалем в Монтерее. После того, как он дал автограф, напев на диктофон двум молоденьким лисичкам, он наклонился ко мне и прошептал: «Как всё изменилось! Лисички стаями кружатся возле меня, слетаются как пчёлки на мёд!» Я сказал, что другого и нельзя было ожидать, что им восхищались ещё тогда, когда мы вместе играли в нью–йоркских клубах, а теперь, теперь будут выстраиваться очереди, чтобы получить автограф.

— Да, думаю, ты совершенно прав, — засмеялся Джими.

Наконец, мы добрались до пластиночного магазина, где Джими, похоже, хотел скупить все пластинки. Пробыли мы там вечность. Слушали новые альбомы, говорили о музыке. Настроение было отличным, как мне казалось. Было всё так, как если бы Джими никогда никуда не уезжал, если не считать, конечно, его экстравагантного вида, привычки вновь приобретённой.

По всему было видно, что Джими был рад нашей встрече даже больше, чем я. Ещё не настал вечер, а он уже мне сказал, что мечтает снова записываться вместе. Что ещё до своего отъезда в Англию у нас был свежий материал, готовый к записи, и он хотел бы продолжить начатое с того места, где тогда мы прервались.

Это всё, конечно, полностью противоречило всему, что он говорил журналистам о выпуске записей наших совместных выступлений. Он заявил, что это очень древние записи и что ему надо с ними немного поработать, так как, он не сомневается, что они побывали на полу монтажной и склеены домовым, который подобрал обрезки с пола. Он, конечно, знал, что этим домовым был я. Записи сделанных нами прежде номеров нарезаны в те несколько коротких месяцев до отбытия его в Англию, остальные во время его первых американских гастролей и уж, конечно, это был гениальный Хендрикс 1967 года. Эти записи сделаны после Hey Joe, после Purple Haze, после Are you Experienced?, сделаны, если так можно сказать, на вершине исследовательско–творческой мощи Джими.