Джими Хендрикс - [21]

Но возвратимся на апрельскую 1967 года пресс–конференцию и посмотрим, как Джими прокомментировал состояние британской музыкальной сцены:

«У вас в Англии много сильных групп — но звучание многих требует доработки. И чтобы вам получить более глубокое ощущение от их музыки, следует поработать над аранжировкой. Я не играю того, что не чувствую: звук должен рождаться внутри вас.»

По поводу увлечения научной фантастикой:

«Я хочу быть первым, кто напишет книгу о венерианских блюзменах.»

О волосах:

«У меня длинные волосы, потому что мне так нравится. В Нью–Йорке они тоже были длинными, но здесь они отросли ещё больше, и ваша молодёжь более свободна в своих взглядах.»

По поводу его военной куртки:

«Многие мне уже говорили, что им не нравится, что я ношу военную куртку, они считают, что я этим дискредитирую Британскую армию.» (!) «Позвольте, я надел эту старую изношенную армейскую куртку из уважения: её носил один из тех, кто обслуживал тех ослов, которые стреляли из пушек в 1900 году. Эта куртка с большой историей и её жизнь продолжается. Война мне не нравится как таковая, но я преклоняюсь перед солдатами и их смелостью. Может быть тот, чья эта куртка был убит в бою. Неужели лучше будет, если эта куртка будет пылиться в шкафу и покрываться плесенью, так же как память о том парне? Его не следует забывать, и если она на мне, я всё время о нём помню. И, к тому же, — он вдруг улыбнулся и добавил, — я ношу её, потому что она очень удобна.»

И последним, был вопрос, почему перед камерой он так серьёзен:

«Знаете в чём моя проблема? Я не могу улыбнуться перед камерой, если мне не смешно. Я не могу приказать себе улыбаться, знаешь, это тоже самое, если прикажут тебе быть счастливым.»

Но это не было на самом деле большой проблемой — фотографии неулыбающегося Хендрикса были достаточно удачными и оказались на пользу его имиджу, имиджу замкнутости и сексуальной загадочности.

А с этим проблем не было. В первый раз, как я познакомился с Джими, в Нью–Йорке, на его постели возлежала очаровательная обнажённая девушка и теперь, в первые безрассудные месяцы 1967 года завоевания им Британии, его невероятное обаяние, под которое попадали все женщины, и образ его жизни совершенно подходил его имиджу. Здесь надо сказать, что Джими был очень мягок, был очень тихой и восприимчивой натурой в отличие от его сценического состояния, где он превращался в ощетинившегося, дикого зверя. Но не было пропасти между его личной жизнью и его сценическим состоянием, с точки зрения общепризнанной его сексуальности.

Журналисты, конечно же, описывали сексуальность Джими в терминах его сценического образа — (они едва не промахнулись) — его сексуальный потенциал, имея в виду его гитару, его томагавк, и его ужасающее обращение с этим громадным фаллическим символом, буквально трепещущим в его руках и готовым взорваться в любую минуту. Несмотря на всё это, упоминание о его личной жизни было под негласным запретом, табу. Пока, наконец, журнал «Роллинг Стоун» не вытащил на свет его достопримечательных группиз, предвосхитив дни рок–неореализма, во время которого стало обязательным, особенно в бульварных журналах, описывать с величайшей подробностью сексуальные пристрастия музыкантов, их увлечения наркотиками и пр.

Немного позже, ими же было снято табу и произошло очередное «открытие» Джими, как человека спокойного, разговорчивого, разностороннего, и большинство музыкальных газет не упустило случая напомазать его бриолином. Газеты в это время информировали своих читателей о посещении ими его убежища, лондонской квартиры Час Чандлера, с находившимися там остальными членами группы… Заметки беспорядочные, приводящие в замешательство своими наблюдениями, ведь писали они о свирепом Джими, вступающим в ежедневный бой, вооружённым своей гитарой и голосом, писали о тихом, добродушном, весёлом парне, о том, что вы никак не ожидали услышать… окружённом своими друзьями, отвечающим на вопросы спокойным, но немного нерешительным голосом. В атмосфере веяло «Да, я тоже такого мнения, и вот, что я вам скажу, но я бы не хотел кричать об этом на каждом углу».

Но вот о чём газеты избегали писать, во–первых, что он был в те времена, как я его знал в Нью–Йорке, самодостаточным и, во–вторых, что здесь, в Англии, он встретил очень красивую и очень «особенную» Катю Этчингем.

Кати выросла в Дерби и была старинной подругой Час Чандлера. С Джими они встретились в модной лондонской scotch–дискотеке. Ниже в этой книге будет подробно рассказано Катей о смерти, о перипетиях и о красоте их отношений, отношений, которые начались с неожиданного и нежного поцелуя в ушко.

В любом случае важно, что в это время, несмотря на грибное время его успеха и, несмотря на непрекращающееся поглощение им наркотиков, увлечение, надолго его захватившее, личная жизнь Джими была относительно скромной и простой.

Если сравнивать, ему было тогда много проще и легче того, что пришло несколько позднее.

Джими казался довольным — даже многое делал, чтобы остаться непревзойдённым, и отделился от подводного течения расовой предвзятости, которая, хотя и уменьшилась по сравнению с тем, какую испытывали на себе другие чёрные братья в Америке, оставалась, тем не менее, ежедневным напоминанием.