Джим Джармуш. Стихи и музыка - [17]

Американец в исполнении Билла Мюррея так же карикатурен и условен, как и остальные персонажи-символы фильма. Он носит строгий костюм политика или бизнесмена и щеголеватый красный галстук, на лацкане звездно-полосатый значок. Он ставит себя выше других, и потому ему самое место – на кладбище; об этом еще до его появления в кабинете иронически сигнализирует скалящийся череп на столе – появившись, Американец вешает на него свой парик (разумеется, он фальшив и в этом). Американец не верит в воображение и отмахивается от фраз-заклинаний Одиночки нецензурными ругательствами – грубость слов, как он считает, может испугать или ранить. Он гибнет, задушенный струной, а его собственное оружие, пистолет, дает одну осечку за другой. Разумеется, выбор актера на эту роль тоже символичен и остроумен: Мюррей в карьере Джармуша – знак коммерческой удачи, которую теперь он уверенно душит, провозглашая власть фантазии над прагматизмом.

В этой сцене можно усмотреть разочаровывающий политический посыл – обычно Джармуш чурается политики, но оговаривался не раз, как ему отвратителен ее американский извод. Однако, судя по последнему диалогу Одиночки с Американцем, всё проще и глобальнее. Мировое братство людей воображения заказало идеальному исполнителю убийство здравого смысла – того, который контролировал вселенную и кичливо говорил об этом вслух. Здесь его контролю наступает предел.

А заодно – самоконтролю возвращающегося в Мадрид Одиночки. На последней картине, к которой он приходит в музей, – ничего, кроме белизны. Как и на последней записке из последнего спичечного коробка. Сложив свой прекрасный костюм в неизменную сумку, он убирает ее в камеру хранения, а талон прячет в коробок и выбрасывает в мусор. Вместо костюма на нем зеленая спортивная кофта с флагом Камеруна; в таких ходит по улицам европейских городов неотличимая друг от друга африканская молодежь. И когда Одиночка выходит на улицу, следившая за ним камера оператора-виртуоза в последнем движении некрасиво, будто пьяно, съезжает вниз. Как сказано в финальном титре, «Нет границ – нет контроля». А что есть? Лишь свобода.

 Я видел звездные архипелаги! Земли,

 приветные пловцу, и небеса, как бред.

 Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,

 о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?

 Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,

 так солнце солоно, так тягостна луна.

 Любовью горькою меня раздуло море…

 Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!

 Из европейских вод мне сладостна была бы

 та лужа черная, где детская рука,

 средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,

 напоминающий сквозного мотылька[10].

Виктор Коваль

 Намечен план, пароль опубликован

 la vida no vale nada (исп.) —

 жизнь ничего не стоит

 Не помню, где я видел это – хоть убей —

 над колокольней тьму взлетевших голубей

 и в небе вертолет, стрекочущий настырно:

 – Ищите женщину, гитару и струну.

 Условный знак, шпионское кино.

 Пароль: «Вы говорите по-испански?»

 Отзыв: «Но!»

 Наш конспиратор – негр,

 нет, не лиловый, но коричневатый —

 меняет кожу (грубо говоря) в сортире,

 переходя из золотистого костюма в серебристый.

 Без имени.

 Не спит. С уже раздетой

 наводчицей брюнеткой. Ничего не ест.

 Ну, грушу… пробует ножом.

 На площади пьет кофе – для связного вида

 и связного взгляда; сам насторожен —

 внимает, если где «ла вида,

 но вале нада».

 Сам по себе он тут. Cебе ли на уме?

 Не скажешь – на каком и на уме ли.

 Он устремлен. К какой – ху ноуз? – цели

 как человек (а человек ли?) долга.

 Какого? И кому он должен?

 Фараону

 Египта Верхнего – найти и удавить адепта

 Египта Нижнего? – Гитарною струной! —

 стрекочет в небе вертолет связной.

 Все ясно. Вот источник смысла —

 картина на стене повисла,

 замотанная насмерть в простыню.

 Что на картине? Простыня же.

 Расправлена – с узлами по углам.

 Я вспомнил, как в начале инструктажа

 вербовщик говорил: – Намечен план,

 пароль опубликован,

 разорвана картинка пополам.

 Родным наш уговор не выдавай.

 Но, тайный план от ближнего храня,

 держи снаружи свой неровный край

 и сам гляди на рваные края.

 Вы совместить должны картинку!

 Да будет так. Наш резидент

 с улыбкою окаменелой

 уходит в зтм. – переодет

 в костюм спортивный сборной Камеруна.

Музыка: Мулату Астатке

На визитке у этого усатого безволосого человека, похожего округлостью своих очертаний на турецкого бунтовщика Фетхуллаха Гюлена, так и написано: «Мулату Астатке, отец эфио-джаза».

Отцовство не назовешь незапланированным. Богатый ребенок в бедной, но гордой стране (Эфиопия была единственной африканской страной, которую белые европейцы не сумели колонизировать в XIX веке, – многие земляки, обретя независимость, даже заимствовали цвета их флага), Астатке подростком уехал из родной земли в Южный Уэльс, чтобы изучать инженерное дело в области воздухоплавания. Там он быстро понял, что его куда больше интересуют не летательные аппараты, а летящие по воздуху звуки, которые складываются в музыку. Тогда в лондонских клубах уже звучали нигерийские и ганские ритмы, но эфиопской музыки никто не знал. Астатке решил исправить положение.

Для этого, впрочем, ему пришлось поучиться – сначала в той же Британии, потом за океаном, в Бостоне. Подробно освоив джазовую грамоту и покопавшись в собственных корнях, Астатке придумал, как совместить западную гармоническую школу с исконной эфиопской пентатоникой, – так, собственно, и появился этот самый эфио-джаз. С формальной точки зрения это складный и равноправный гибрид двух самостоятельных традиций, которому присущи одновременно мелодическая игривость джаза и эфиопские ритмические фокусы. Астатке научил соплеменников, что бывают такие инструменты, как вибрафон, а на все претензии про то, что, мол, он способствует музыкальной колонизации непокоренной родины, отвечал, что, наоборот, – возвращает джаз к собственным африканским корням.