Джиадэ. Роман ни о чем - [30]

– В соседней улице совсем близко живет знакомая, бывшая княгиня Кантакузен, уже немолодая женщина. Недавно арестовали ее бабушку, восьмидесятилетнюю старушку, по подозрению в причастности к антиправительственному кружку.

Так вот туда-то мы и направимся. Вера должна превратиться в товарища Дьяконову, старшего секретаря самого главного комиссара, ведающего заточениями в монастыри. Но все, что нужно, изложу я сам, и вот как: желая помочь княгине и облегчить ее участь, я будто бы сумел добиться знакомства со всемогущим товарищем Дьяконовой, успел уже несколько вскружить ему буйную головку, добился согласия на свидание, и теперь для успеха дела необходимо лишь предоставить в наше распоряжение минут на двадцать наиболее уединенную комнату в просторной княжеской квартире, так как нам негде быть.

Выслушав мой проект, Вера сначала заупрямилась, назвала меня безрассудным и заявила, что все это совершенно невозможно. Однако я без труда разубедил ее и даже отчасти пристыдил подходящей ссылкой на вторую часть «Фауста»: «Все это невозможно и как раз поэтому оно достойно веры».

Уступив и на этот раз моему желанию, Вера, неизменно ревнивая в такой же степени, как и любящая, не отказала себе в невинном по существу удовольствии грациозно и мило кольнуть меня: «Ох, уж этот твой доктор Фауст! Боюсь, что чрезмерная дружба с ним не доведет тебя до добра».

– Ну, какое же может быть зло от классических цитат, которыми он добросовестно и вполне бескорыстно меня снабжает? Добрейший Фауст, право, нимало не опасен, и ведь я, голубка моя, все-таки больше насчет Фаустины! – со смехом ответил я, довольный своим неуместно-развязным остроумием.

Вера, впрочем, не выказала никакого неудовольствия, и когда я ускорил шаг, она, вздохнув, еще ближе прижалась всем телом ко мне, нежно державшему ее трогательно-доверчивую руку.

Разволновавшаяся и обрадованная княгиня тотчас отвела нам далеко не худшую комнату, меблировка которой не оставляла желать ничего лучшего. Когда мы остались вдвоем, не упустив закрыть дверь на ключ, Вера сказала мне: «Я люблю тебя мучительной любовью, ничуть не меньшей, чем любила Энея эта Дидона, умершая от любви к нему». Я отвечал самыми нежными жестами и, когда Вера, со свойственной ей быстротой движений, разделась и встала передо мной пленительнообнаженная, я убедился в том, что любовь ее ко мне на самом деле может быть названа мучительной: на этот раз ревнивый и злобный муж, легко уверившийся в ее полнейшем супружеском охлаждении, чересчур уж жестоко обошелся с непокорной, и я с особенным наслаждением «покрывал безумными поцелуями» милые знаки, оставшиеся на нежном и томном теле возлюбленной, – следы недавнего унижения моей Веры.

Никогда еще ласки ее не казались мне такими страстными, и никогда еще я не видел ее такой счастливой и вместе печальной.

Тщетно я пытался развлечь ее рассказом о любовных похождениях некогда юного и грешного, как и мы, блаженного Августина: «Я прибыл в Карфаген. Отовсюду стали обуревать меня пагубные страсти преступной любви. Больна была душа моя и она стремилась утолить жгучую боль соприкосновением с чувственными предметами. Но если бы эти предметы не имели души, они не могли бы быть любимыми. Любить и быть любимым – было мне приятно, особенно, если к этому присоединялось и чувственное наслаждение». Или о заблуждениях его под влиянием ложного манихейского учения: «Я столкнулся с той женой безумной и предерзкой, о которой упоминается в притчах соломоновых. Она сидела на седалище при дверях дома своего и призывала прохожих. И она-то прельстила меня». Или о его поучении о горе честолюбивых и о веселии нищих: «Нищий для своего пьянства ограничивается ближайшей ночью, не помышляя о том, что будет дальше.

Я же непрестанно утопал в чувственных удовольствиях с своею возлюбленной наложницей, – и ночью, и днем, и во сне, и наяву, и мыслию, и делом. Я желал, чтобы эти удовольствия никогда не прекращались! Разница между истинным довольством и довольством мнимым, полагаю, так же безмерно велика, как безмерно велика разность между радостью и упованием от веры и радостью надежды суетной».

Тщетно, ссылаясь на богословов, я доказывал Вере, что вера без любви мертва и что, приведя к любви, в которой существо вечной жизни, вера тем самым дает человеку возможность здесь на земле начать вечное блаженство.

Вера все так же оставалась печальна. Только когда я напомнил о предстоящем вскоре отъезде моем, она несколько оживилась и сказала: «Мне надо улыбаться оттого, что ты так любишь. И когда ты уедешь, я улыбаясь буду переносить это испытание».

– Вера, – отвечал я, – любимая моя! Всем нам раньше или позже ниспосылаются одни и те же испытания. Ничто в этом мире от них не свободно. И если луна шлет земле такой, по выражению поэтов, неверный свет, так это происходит не оттого ли, что и земля нуждается в испытании верой?

Но Вере уже пора было домой. Пропустив ее вперед, я задержался подле подстерегавшей нас в коридоре княгини и, многозначительно пожав ее руку, почтительно вслед затем к ней приложился.

– Ну, что? как? сделает она что-нибудь? дала ли вам обещание? – волнуясь, спрашивала княгиня Кантакузен.