Джиадэ. Роман ни о чем - [32]

В эти несколько часов море было безбрежным, равнодушным фактом, и неправдоподобными рядом с ним казались вдруг выраставшие частые микроскопические станции, где станций никаких не было, но где пассажиры деловито выбегали попить холодного черноморского кваса. И Неверов, жадно, не отрываясь глядевший в море, не воспринимал его. То, что расстилалось перед ним, было так называемой водной стихией, непроницаемой для его сознания и им бессознательно отвергавшейся. Все это относилось пока еще к пути, хотя ускоренный поезд давно кончился, а этот был обыкновенный, местного назначения. Но как в Туапсе, казалось ему, не было вовсе строительства, о котором столько шло разговоров, а были звон, лязг, шум и хаотическая неразбериха, так в Сочи словно и не было моря, а было ежедневное обязательное купанье в нем с лечебной целью и многое в разговорах по поводу моря: новороссийский пароход из-за прибоя, минуя Сочи, отправляется дальше; прибой слабее, но все же купаться рискованно; хорошо бы проехаться вдвоем на парусной лодке.

Один лишь раз Неверов почувствовал море, как нечто близкое и нужное, о чем стоит помечтать, как о далеком. Это было тогда, когда под вечер он, сидя на берегу, смотрел на купающихся в море волов. Рядом маяк и рыбачья хижина, – это на берегу моря, о который в часы прибоя грозно разбивается пресловутый девятый вал. Туземец лениво загонял хворостиной в море задыхавшихся и упиравшихся волов, казалось, готовых упасть от изнеможения и бессмысленно-ритмичных прикосновений хорошо знакомой хворостины погонщика. Вскоре волы выходили из прохладной воды, потряхивая жесткими хвостами, видимо, вполне удовлетворенные. Им предстоял тяжелый неблагодарный труд, скрипучий, как огромные колеса нелепой арбы, груженой прибрежным щебнем. Волы нуждались в море, как в сказочно-благодетельной передышке. Отдуваясь, они уверенно выходили на берег, вблизи которого затем пощипывали скудную травку.

Неверов был не один: рядом с ним на скамейке между маяком и хижиной, возле которой помещались традиционные сети и кувыркались черномазые ребятишки, сидела грациозная женщина. И море было спокойно, а женщина жалостливо рассказывала постороннему о своей неудавшейся семейной жизни и о том, как тянет ее из постылого Ростова в Москву, где «центр жизни, Дом союзов, очень весело, где столько кино-студий и вообще возможностей». Но уже в этот раз Неверов полушутливо предостерегал ее от московских кино-студий и окрестностей.

Тогда же под ласковый вечерний шум моря они полушепотом-полусерьезно порешили на том, что конечно, всего лучше ей в Москве служить в каком-нибудь солидном госучреждении, а всего хуже оставаться в Ростове с мужем, упрямым неотесанным штурманом торгового плавания, оттого что он всеми способами мучает свою совсем молоденькую жену и не сумел дать ей ребенка, хотя бы самого крошечного.

* * *

Поезд, шедший из Москвы, чтобы ускорить встречу Неверова с морем, вез в своем длинном составе много дорожных наблюдений и впечатлений, обрывков мыслей, встреч и запахов, а главное – вкусовых оценок. Удивительно, что лучший за трое суток буфет оказался в Армавире, затерявшемся между Ростовом и Туапсе. И кстати, как раз на этой станции, где моря нет, впервые возникло ясное ощущение тепла и терпкой морской ласковости. Станция в вечернем скрещении двух ускоренных – «туда» и «оттуда» – создавала впечатление необычайной тишины, исключающей суетливость и искусственную путевую тревогу. Удивителен этот волнующий запах морского успокоения от забот и от беззаботности. Здесь-то, споря с атмосферической картой, начиналось для Неверова море.

Но здесь еще не кончались непрерывные заботы пассажиров о нерушимой сохранности везомого скарба, на который посягали вездесущие злоумышленники. Утомленные пассажиры спали, подложив под головы неуклюжие картонки, кули, сундучки. Никто не удивился, когда проводник жесткого вагона поделился такой новостью: у пассажира, переходившего из вагона в вагон, срезали на левой ноге подметку в тот момент, когда он ступал своей правой.

– Одно слово, аллопаты, научные академики! – добавил для правдоподобия проводник. Но сарказм неуместен, он бьет по нервам и бьет мимо цели, когда человек, везущий единственное полусезонное пальто, то вешает его на предательский крючок, то без надобности напяливает его на себя, в поисках безусловной гарантии уходя в него с головой, как в неумолимо-призрачную шинель, раздуваемую ветром, ночным видением и подстерегающим стуком загнанного вконец и в тупик паровоза.

Любители приключений не о таких все же приключениях мечтают, отправляясь на юг к морю, к тому, что неблагоразумно именуется отдыхом. От дороги туда в памяти Неверова удержались каламбур проводника и неожиданное армавирское море. А в пути оттуда Неверову брюзгливыми обрывками припоминались недавние сочинские приключения.

Нашумевшая в доме отдыха история с прехорошенькой пятнадцатилетней, но вполне оформившейся молочницей, которой Неверов, прослывший ловеласом, объяснился в любви в первый день знакомства, вернее в то раннее осеннее утро, когда он впервые заметил ее, быстро шедшую с бидонами молока в сопровождении великолепного, звучно лаявшего Дюка.