– - А я к тебе, любезный Костромин. Послушай, душа моя, сделай милость, дай мне пятьдесят рублей до первого числа, очень нужно, ей-богу, то есть вот не на что овсеца купить верховому своему да сенца, нечем заплатить проклятому жиду, а он не дает покоя и уж два раза жаловался полковнику. Ей-богу, такая беда! Пожалуйста, не откажи.
Костромин стоял молча, не зная, что отвечать, он думал только про себя: "Что я за сума-дай пить и есть, что должен раскошеливаться каждый раз, когда кто-нибудь в полку проиграется или беспутно прокутит жалованье свое и после ходит, грызет ногти и ищет дурака?.."
– - Ну, послушай же,-- продолжал первый,-- дай хоть сорок, хоть, наконец, тридцать пять: ей-богу, до зарезу нужно…
– - А подумаешь ли ты о том, что их надобно отдать? -- спросил, задумавшись, Костромин.
Товарищ очень обиделся этим вопросом, спросил в свою очередь, за какого подлеца тот его принимает, призывал в поруки честь свою, благородное слово, опять упрекнул Костромина за крайне обидное, неприличное слово и опять, надув несколько губы и покраснев в лице, стал божиться и заклинаться и спрашивать настойчиво:
– - Да неужто ж ты мне не веришь? Так после этого ты сам стоишь того, чтоб тебя обругать… За кого ж ты меня принимаешь?
Костромин достал деньги, отдал их молча, и товарищ отправился, сказав несколько сухо и с расстроенным видом:
– - Спасибо, непременно отдам.
Оставшись один, Костромин горько улыбнулся. "Экой я казначей! -- сказал он, покачав головой.-- И откуда только берется такая судьба человека, как моя? Доходов, кроме жалованья, ни одного гроша, коли от трети до трети есть остаточки да маленький запасец, накопленный в несколько лет, то это не оттого, конечно, чтоб я получал более других, а оттого только, что я не пью, в карты не играю, беспутно ничего не проживаю… За что же мне вечно оплачивать глупости других? За что же тот, кто бесстыднее и наглее, проживает чужое? У нас есть так называемые богачи, которые получают из дому вдвое и втрое против жалованья, один даже вдесятеро более, но никому и в голову не придет идти к ним за деньгами, они от этих докук свободны, напротив, они-то первые обирают нашего брата-бедняка, и у них-то память на это дело всегда короче. Попытайтесь напомнить им о должке, если только это не карточный долг, и они готовы стреляться с вами за эту обиду. Взято, так взято, а благородство дворянина и особенно честь офицера требуют, чтоб несчастный заимодавец, дурак этот, раболепно молчал или товарищески прикусил язык и не поминал старого, а припасал на случай нужды новое… Ведь не о деньгах речь, а об этой подлости людей, которые хотят слыть примером честности и благородства!"
"Да он отдаст,-- сказал сам себе бессознательно Костромин и оглянулся, будто это проговорил кто другой, и, резко покачав головой, сам же себе отвечал.-- Кто? Он отдаст? Да если он отдаст в срок, если он отдаст добром, без ссоры, наконец -- да, и на это согласен -- если он вообще когда-нибудь сам вспомнит о долге этом и отдаст его, то я готов позволить сделать над собою что угодно… И не в том дело, впрочем, не в этих тридцати пяти рублях, хотя они при четырех сотнях всего содержания также не бирюлька, но не в том дело, и, пожалуй, даже не в том, что таких расхожих рублей, из которых составляются десятки и сотни, у меня считается в бегах… да сколько… сотни четыре, годовой оклад -- а вот в чем дело: для чего это так на свете бывает, зачем все это так устроено, что всегда невинный отвечает за виноватого, всегда наглость и бесстыдство берут верх, а скромный, благонамеренный и тихий человек, который не умеет даже сказать такую простую и простительную ложь, как например: у меня нет денег, что такой человек должен страдать за товарищей своих негодяев…"
"Кончено!-- сказал Костромин, ударив кулаком в стол и вскочив с места.-- Дудки! Меня больше не подденешь! Это было последнее мое дурачество. Что я, в самом деле, за банкир? Не дам никому ни рубля: и лгать не стану, а скажу прямо, без обиняков, что не дам. Для чего и для кого же я коплю и сберегаю? Для удовольствия картежника, который в чаду своего беспутства спускает в одну минуту и на одну карту более, чем я в состоянии накопить в круглый год? Для бахвала, который обливает кислым донским вином столы и стулья и платит за него, как за шампанское, лишь бы этому были свидетели и сводили замечательный счет бутылкам? Для распутного негодяя, который… Словом, кланяюсь всем им. Лучше я раздам рубли эти беднякам или поправлю на них два-три хозяйства разорившихся по несчастью крестьян -- словом, и лгать не стану, да и держать не стану денег, ни лишнего гроша: я им лучше сам протру глаза".
Костромин надел сюртук, взял фуражку, вышел на улицу и отправился прямо к одному крестьянину, о котором он на днях слышал. Удостоверившись на месте, что в семье, где числилось семь душ, был один только работник, потому что один был отдан в рекруты, другой помер, третий калека и сидел сиднем на печи, четвертому минуло семьдесят лет, а пятому и шестому было по пяти и по шести лет от роду, удостоверившись также, что единственный работник и хозяин двора этого был мужик довольно порядочный, потерявшийся только от удручавших его несчастных обстоятельств, Костромин тотчас же распорядился: заплатил за него по мелочам целковых десять долгу, внес за него столько же подушных и недоимочных по земским повинностям, выкупил недавно проданную им последнюю коровку и купил ему еще дешевенькую крестьянскую лошадку… "Я знаю,-- говорил он,-- что по мнению опытных хозяев так делать не должно и что по мнению их подобные несоразмерные подарки мужику впрок не пойдут. Посмотрим, пропадать деньжонкам моим, так пусть же они пропадают таким образом, а не за беспутными гуляками". Крестьянин при таком неожиданном перевороте ровно одурел: он плакал и смеялся, ходил следом за благодетелем своим, кланялся и носил шапку свою, как пугало, на кулаке. Баба его, женщина еще молодая, но изнуренная, не могла доискаться слова, она только крестилась и кланялась каждый раз, когда нежданный благодетель проходил мимо нее или приближался. Костромину самому смешно было, если он среди распоряжений своих вспоминал, по какому поводу он внезапно сделался ревностным покровителем несчастных. "Успокойтесь, друзья мои,-- думал он.-- Это, к сожалению, ненадолго, бумажник мой скоро опустеет, а то, что было в нем, накопилось в течение нескольких лет. Я думал, что оно пригодится мне, если б я вздумал съездить в отпуск или когда б я… когда б я вздумал жениться, но это все, как я вижу, одни мечты, год за годом уходит, добрые товарищи меня обирают. Не дать, так и не жить с ними, а лучше пусть нечего будет раздавать, так на сердце станет спокойнее".
