Джейн Эйр. Грозовой перевал - [298]

Я вывела мою молодую госпожу за дверь, и она так возрадовалась избавленью, что противиться не стала; Хэртон последовал за нами, а господин Хитклифф одиноко просидел в комнате до обеда. Я посоветовала Кэтрин отобедать наверху, но, едва заметив, что место за столом пустует, Хитклифф послал меня за нею. С нами он не говорил, ел мало, а немедленно после обеда ушел из дома, намекнув, что до вечера едва ли вернется.

В его отсутствие новоиспеченные друзья обосновались в доме, и я слышала, как Хэртон сурово оборвал речи кузины, едва та пожелала открыть ему, как ее свекор поступил с его отцом. Хэртон сказал, что ни единого унизительного слова о Хитклиффе не потерпит; будь Хитклифф хоть сам дьявол, ему, Хэртону, все одно; Хэртон за него горой; и пускай она лучше оскорбляет его самого, как привыкла, чем возьмется за господина Хитклиффа. Кэтрин на сие разобиделась; но он нашел способ окоротить ей язык, спросив, как бы ей понравилось, кабы он плохо отозвался о ее отце? Тут она уразумела, что Эрншо принимает репутацию хозяина близко к сердцу и пред эдакими узами любые резоны бессильны – Хэртон прикован цепями привычки, и жестоко будет их разбивать. С тех пор Кэтрин выказывала добросердечие, избегая и сетований, и выражений неприязни к Хитклиффу, и призналась мне, как сожалеет, что пыталась рассорить с ним Хэртона; в сущности, думается мне, с того дня она при сем последнем не сказала против своего угнетателя ни полслова.

Уладив это небольшое разногласие, они вновь стали друзьями и много чему деятельно учили и учились. Завершив свои хлопоты, я пришла посидеть с этими двоими, и зрелище так согревало меня и утешало, что я и не заметила, как пролетело время. Понимаете, я обоих в известной мере почитала за своих детей; я давно гордилась одною и не сомневалась ныне, что и другой станет источником равного удовлетворенья. Его честная, добрая и умная натура быстро рассеивала туман невежества и упадка, в коем его воспитали; а искренние похвалы Кэтрин споспешествовали его усердию. Прояснявшийся ум прояснял и черты облика, наделял их живостью и благородством; я едва узнавала человека, коего повстречала в тот день, когда отыскала в Громотевичной Горе мою юную госпожу после ее экспедиции к Скалам. Покуда я восторгалась, а они трудились, подступили сумерки, а с ними вернулся и хозяин. Вошел он нежданно, через парадную дверь, и вся наша троица предстала его взору, не успели мы поднять головы и на него взглянуть. Что ж, рассудила я, не бывало на свете картины отрадней и безобидней; постыдно было бы их корить. Красный огонь очага освещал их головки и озарял лица, горевшие пылким детским любопытством; ибо, хотя ему минуло двадцать три года, а ей восемнадцать, чувства и знания были им так новы, что оба не испытывали и не выказывали чувств, коими наделена отрезвленная и разочарованная зрелость.

Они разом обратили глаза на господина Хитклиффа; может, вы не замечали, но глаза у них совершенно одинаковые, и таковы же были глаза у Кэтрин Эрншо. Нынешняя Кэтрин в остальном ничем ее не напоминает, только шириною лба и некою лепкой ноздрей, отчего поневоле смотрится весьма высокомерной. У Хэртона схожесть сильнее: она видна всегда, но в тот миг была особливо замечательна, ибо от необычайных занятий чувства его обострились и пробудились умственные таланты. Думается мне, эдакое сходство обезоружило господина Хитклиффа; он приблизился к очагу в явной ажитации, коя, впрочем, быстро отхлынула, едва он взглянул на юношу, или, говоря точней, ажитация его переменила свою природу, ибо сама никуда не делась. Он взял у Хэртона из руки книжку, глянул на открытую страницу, а затем вернул, не сказав ни слова, лишь жестом отослав Кэтрин прочь; компаньон ее тоже не задержался, и я уже собралась отбыть, но Хитклифф велел мне сидеть смирно.

«Дурной финал, не так ли? – отметил он, некоторое время сумрачно поразмыслив над увиденною сценой. – Абсурдный конец моих жестоких упражнений, да? Я запасаю рычаги и кирки, дабы разрушить два дома, научаю себя трудиться, как Геракл, и едва все готово и в моей власти, воля моя сбить хоть одну черепицу с той или другой крыши испаряется! Мои застарелые враги не одолели меня; настало самое время отмстить их потомкам – я бы мог, и никто бы мне не помешал. Но что проку? Неохота наносить удар; лень поднять руку! Может почудиться, будто я трудился столько лет, дабы только явить благородное великодушье. Это отнюдь не так: я утратил способность наслаждаться их гибелью и слишком стыл, чтобы губить просто так.

Надвигаются странные перемены, Нелли; я уже стою в их тени. Повседневность столь мало меня заботит, что я едва вспоминаю о еде и воде. Эти двое, что сейчас отсюда ушли, – единственные предметы, что видятся мне отчетливо матерьяльными, и сие виденье доставляет мне мучительную боль. О ней я говорить не стану; и думать не желаю; однако мечтаю, чтоб она стала невидимкой; присутствие ее доводит меня до бешенства. Он трогает мою душу иным манером; и однако я бы предпочел никогда больше его не видеть, если б знал, как это устроить и не выставиться безумцем. Ты, вероятно, сочтешь, что к безумию я весьма склонен, – прибавил он, выдавив улыбку, – попытайся я описать тебе тысячи связей и идей из прошлого, что он пробуждает или же воплощает. Но ты никому не выдашь того, что я тебе скажу; а разум мой навечно запечатан в одиночестве, и соблазнительно излить кому-нибудь душу.