Джентльмен-капитан - [8]

Корнелис с мрачным видом кивнул, но ничего не ответил. Первая из великих войн между Нидерландами и Англией началась десять лет назад и была вызвана упорным отказом голландцев признать, что английские товары (коих имелось в избытке) следует перевозить на английских кораблях (немногочисленных и дорогих), а не на голландских судах (имевшихся в избытке и до абсурда дёшевых). Эта война оказалась истинным концом света в Северном море, и после нескольких ранних побед Нидерландов военно–морские силы английской республики разнесли их хвалёный флот в пух и прах. Корнелис Ван–дер–Эйде служил тогда лейтенантом на сорокапушечнике из Зеландии, однако в середине ожесточенного сражения при Габбарде пушечное ядро отхватило голову его капитану, обеспечив шурину моментальное и неожиданное продвижение по службе. И хотя Корнелис провёл корабль через битву с мастерством и отвагой, пятьдесят человек из его команды погибло в схватке с флотом под руководством того самого генерала Монка, прогуливающегося ныне по коридорам Уайтхолла в качестве герцога Альбемарля: человека, которому король был обязан своим возвращением на трон, и который во всеуслышание заявлял, что ничего так не желает, как новой войны с Нидерландами, чтобы покончить уж с начатым делом.

Минуту или две мы с шурином хранили молчание, возможно, оба думали о людях, служивших под нашим началом и ставших теперь лишь воспоминанием даже для поглотивших их рыб. Тогда матушка, оторвавшись от разговора с Баркоком, повернулась к нам, прокашлялась и хлопнула в ладони.

— Итак, Корнелис, — сказала она. — Вы говорили, ваш отец станет бургомистром?

Мы ели подозрительно зелёный сыр, а Корнелис снова потчевал нас рассказами о политической жизни Веере, когда дочь Баркока проскользнула в зал и прошептала что–то отцу на ухо. Она была младшей из четырнадцати детей Баркока, и если бы родители могли предугадать её характер, то поостереглись бы называть девочку Частити[2]. Моя ровесница, она была влюблена в меня с детства. Уходя, девушка поймала мой взгляд, подмигнула и игриво улыбнулась. Отец, оставаясь в счастливом неведении о её нескрываемой похоти и о широко известном факте, что она любит поразвлечься со всё возрастающим числом смуглых парней из окрестных деревень, с гордостью потрепал дочь по голове. Потом повернулся и отправился в медленное и нетвёрдое путешествие к столу.

Подойдя к моей матери, Баркок громко откашлялся.

— Здесь человек — Финеас Маск, миледи. У него сообщение от графа для капитана Квинтона. Я велел ему оставаться в передней, но он пробрался в библиотеку. — Старик снова сухо кашлянул и пробормотал вполголоса: — Не удивлюсь, не досчитавшись нескольких книг после его ухода.

Баркок презирал Маска, дворецкого в доме моего брата в Лондоне. Если Баркок до мозга костей был суровым святошей, то Маск слыл хитроумным гулякой и мошенником с подозрительно тёмным прошлым. Корнелия была убеждена, хотя очевидных доказательств и не имела, что он когда–то разбойничал на кентерберийской дороге.

Я принёс торопливые извинения жене, матери и — с радостным облегчением — шурину и почти вылетел из кресла, такой восторг вызвало у меня это неожиданное избавление. Библиотека Э-Эбби располагалась в нескольких шагах вниз по коридору, в когда–то восточной части монастыря. Сама библиотека раньше была зданием капитула, а обеденный зал — сумрачным нефом старой церкви аббатства, где монахи столетиями молились об освобождении душ из чистилища, которое я представлял лишь немногим менее мучительным, чем обед в компании капитана Корнелиса Ван–дер–Эйде и графини Рейвенсден. Мой предок Гарри Квинтон, четвёртый граф, получил земли и строения аббатства от короля Генриха VIII в период уничтожения по монаршей воле монастырей, и как же счастлив он был сбежать сюда из руин древнего семейного замка с другой стороны долины! Но Квинтонам многократно не везло с деньгами, и им никогда не хватало средств заменить аббатство огромным домом по последней моде — так повествует семейное предание. И вот, старая церковь с монастырскими пристройками сохранилась, превратившись по прошествии лет в странный беспорядочный лабиринт неудобных комнат и коридоров, необъяснимо упирающихся в плохо сложенные кирпичные стены. У моей матери, однако, имелась иная теория, объясняющая причудливость нашего жилья. У Квинтонов было полно денег, говорила она, пока мой дед все не растранжирил. По её словам, дом сохранял видимость аббатства по грозной воле Кэтрин, жены четвёртого графа и матери следующих трёх, дожившей почти до девяноста лет. В юности та была монахиней, и тяжесть вины за отречение от обетов ради постели Гарри Квинтона породила в ней решимость умереть в собственном громадном монастыре. По крайней мере, так утверждала моя мать.

Я обнаружил Финеаса Маска в библиотеке, он изучал первое издание Шекспира in–folio[3] из коллекции моего отца. Он был невысоким округлым человеком с лысой головой и лишённым признаков возраста настороженным лицом, которое могло принадлежать человеку от сорока до шестидесяти лет. Маск, как обычно, не проявил никакой почтительности, а лишь смутил меня, продолжив будто бы прерванный разговор с самим собой: