Александровский дворец, Царское Село, август 1902 г.
Схватки могли начаться в любой момент, знала она. Да и ей ли не знать, не в первый раз рожает. Вся семья в ожидании. Нынче вечером она слышала, как возбужденно перешептывались за дверью четыре ее дочки. Но на этот раз все будет иначе. На этот раз она родит сына. Разве святой старец, Филипп из Лиона, причастный тайнам француз, не пообещал ей этого, когда выводил из транса, гладя по лицу своими длинными, тонкими пальцами? На этот раз пушкарям Петропавловской крепости, что в пятнадцати милях отсюда, на другом краю Санкт-Петербурга, придется дать триста залпов: новорожденному мальчику причитается триста залпов, а не сто, как девочкам. И на этот раз верноподданным придется аплодировать и кричать «Ура!», а не насмешничать и глумиться, как нередко бывало в прошлом. Женщина заглянула в свою личную часовенку, где висела только одна икона, Девы Марии. Богородица обязательно поможет ей. Филипп обещал.
За дверью высился огромный негр в алых бриджах и расшитом золотом камзоле, с белым тюрбаном на голове. В лабиринте коридоров первого этажа таились полицейские, охраняя дворец от террористов? — их появление здесь считалось почти таким же возможным, как и рождение ее сына. Регулярно менялись караулы, маршируя по периметру дворца. Еще больше солдат охраняли территорию императорского парка, обыскивали каждого, кто вступал за высокую ограду. Вдоль нее беспрестанно, круглые сутки напролет галопировал конный патруль, бородатые казаки в красных мундирах и черных лохматых шапках. Их вахта длилась целую вечность. Потому что это было Царское Село, на тот момент — главная резиденция царя, царицы и всей царской семьи. Царица, Александра Федоровна, была на сносях, ждали наследника. Угроза террористического нападения считалась столь серьезной, что в безопасности Романовы чувствовали себя только здесь. В Зимнем дворце, в самом сердце Санкт-Петербурга, они были слишком на виду. В прошлом столетии от руки убийц погибли два царя. Нынешняя мишень бомбистов, Николай Второй, своими глазами видел, как в Зимнем дворце истекал кровью его дед — бомба оторвала ему ноги, разворотила живот. Все время на кого-то покушались — на членов правительства, губернаторов, министров внутренних дел. Необъятная Россия по террору занимала первое место в мире, и русская молодежь только что в очередь не становилась, кому скорей погибнуть, но казнить того или иного представителя власти, а секретная полиция, Охранное отделение, отчаянно ненавидимая либералами обеих столиц, всячески нагнетала в обществе атмосферу страха.
Траур, горько подумала Александра Федоровна, черный цвет траура — вот что привезла она в свой новый дом из германского Кобурга. Черный, цвет воронова крыла. Черный, цвет смерти. Когда она собиралась в Крым, где ждал ее жених и где умирал его батюшка, царь Александр Третий, одна из придворных дам посоветовала ей непременно упаковать с собой траурные одежды. Ники, то есть Николай Второй, если называть его так, как полагается, плакал — не только по умирающему отцу, но и по себе тоже, потому что предчувствовал, как трудно ему будет править этой страной. И уже тогда Александра понимала — основная ее роль будет заключаться в том, чтобы оказывать ему поддержку, придавать сил, необходимых, дабы руководить огромной Российской империей, занимающей шестую часть мира. Наблюдая, как часто он поддается, уступает своей матери, своим дядьям, Александра приходила порой к мысли, что сама она справилась бы с этой задачей лучше, чем он. Черный, снова подумала она. Она была в трауре, когда ее вводили в лоно Русской православной церкви, когда со всей Европы выводками съезжалась высокородная родня — отдать последний долг почившему Александру Третьему. В трауре весь долгий путь, пока поезд медленно тащился по железной дороге из Крыма в Санкт-Петербург, делая остановки в крупных городах, чтобы дать народу возможность выказать покойному царю свое уважение и поглазеть на невесту его наследника, немку, будущую царицу.
Она помнила, как обратились несчастьем дни, которые должны были стать самыми счастливыми в ее жизни, — неделя коронационных празднеств в Москве. Сотни, если не тысячи жертв погибли на Ходынском поле: люди собрались получить традиционные подарки от царя по случаю его восшествия на престол и в давке задавили, затоптали друг друга, когда пронесся слух, что на всех не хватит. Ринувшись вперед, чтобы успеть схватить подарочный кулек (в котором только и было-то что сайка, кусок колбасы, пряник и кружка с гербом), толпа смела, смяла тех, кому не повезло упасть в овраг или просто оступиться. Так и стоят перед глазами телеги, на которых везли крытые рогожей трупы. Одна за другой, под вой родных, они развозили погибших по кладбищам. В весеннем воздухе стоял запах смерти. В этот вечер они с Ники, вопреки голосу ее сердца, присутствовали на балу у французского посланника, и народ почти в один голос осудил их, назвал бездушными. На том, чтобы ехать на бал, настояли дядья: сколько денег, говорили они, истрачено на подготовку, на тысячи букетов, доставленных специальными поездами с Ривьеры. И французы будут оскорблены. Самый умный из дядьев — ну, в смысле ума соревнование было уровня далеко не олимпийского, — сказал, что придется пойти, не то французские банки сократят займы, от которых зависит российская экономика. После этого бала ее перестали в народе звать английской прихлебалкой, как раньше, в честь ее бабки королевы Виктории. Теперь ее окрестили германской сукой. И каждый раз, когда она рожала очередную дочь, они обзывали ее никчемной германской сучкой.
