Джентльмен-капитан - [37]

Присутствие казначея Стаффорда Певерелла было, увы, слишком явным. Он делил со мной шканцы, хотя ни один из нас не снизошёл до разговора. Он осматривал происходящее с выражением утомлённого презрения, пока один юнга, оступившись, не упал на свайку и едва не лишился глаза — тогда казначей взревел от смеха. Наверное, я должен был сразу упрекнуть его, но не пристало офицерам принижать друг друга на людях; более того, Певерелл был человеком благородного происхождения — хотя и отвратительных манер — и заслуживал почтения согласно своему рангу. Так я сказал себе, хотя в душе неприязнь к этому грубому существу росла не по дням, а по часам. О последнем из моих офицеров, преподобном Гейле, не было ни слуху, ни духу.

Штурман Лэндон с педантичной формальностью установил на шканцах стол. На нём расположились странные книги с морскими картами, математическими символами и тайными знаниями, которые моряки именуют лоцией. В полдень Лэндон и помощники штурмана достали замысловатые инструменты наподобие дисков моего деда и направили их на солнце, а затем на ориентиры вроде церкви Святого Фомы, форта Саутси и белой башни Гилкикера. Помощники восторженно болтали между собой и с Лэндоном, который, наконец, мрачно сообщил, что было проведено истинное наблюдение, и таким образом, новый день на море начался. Я чувствовал себя столь же неловко во время этого ритуала, как и на борту «Хэппи ресторейшн», где Олдред не менее торжественно рапортовал мне каждый полдень. Очевидно, для моряков это было великим событием, ежедневным священным собранием, результатом которого становились ряды бессмысленных чисел, благоговейно заносимых в корабельный журнал. Что касается меня, они могли разговаривать на древнеарамейском или на корнуольском.

Меня пронзила жгучая боль сожаления, что я во второй раз буду капитаном, абсолютно безграмотным в законах моря. Теперь уже стало ясно, что Кит Фаррел не получил моего письма и не примет участия в путешествии, а я не мог унизить наследника Рейвенсдена перед кем–то вроде Лэндона, попросив его научить меня морскому делу. Что до Джеймса Вивиана, то он, безусловно, многое перенял у своего дяди Харкера: знал названия канатов, реев и парусов, мог спокойно обсуждать курс со штурманом и перемещался среди матросов, пока мы готовились к отплытию, весело подбадривая одних и делая мягкие замечания другим. Моложе меня на три года, Вивиан стоял несравнимо выше как морской офицер: он заслужил уважение команды, а я — нет, и не заслужу ни сейчас, ни когда–либо позже. Вивиан, возможно, и невзлюбил меня с первого взгляда за то, что я занял место его дяди и не прислушался к его глупой болтовне об убийстве, но в этот момент я вдруг возненавидел Джеймса Вивиана с большей страстью, чем та, которую он мог когда–либо чувствовать по отношению ко мне. Это была холодная, бессмысленная и ревнивая ненависть, которую испытываешь к человеку, когда в глубине души понимаешь, что он лучше тебя. Рядом с лёгкой уверенностью Вивиана слишком явно проступало моё непроходимое невежество. Я не мог просить его поделиться своими знаниями. Не в моих силах было доставить ему это удовольствие. Да и не стал бы я учиться морской науке, пусть и через посредника, у вездесущего призрака капитана Джеймса Харкера.

Было почти шесть часов, когда я вновь оказался на шканцах — никчёмный джентльмен–капитан во всём своём великолепии, глядя сквозь сгущающиеся сумерки, как упали паруса на реях «Ройал мартира» и корабль Джаджа начал еле–еле двигаться вместе с отливом. Вивиан, Лэндон и Ап смотрели на меня, будто ожидая чего–то. Через мгновение лейтенант откашлялся и обратился ко мне, без сомнения с насмешкой, но сохраняя безупречно невозмутимое лицо.

— Желаете командовать отходом корабля, сэр?

Я внезапно подумал о «Хэппи ресторейшн» в минуту его гибели в шторме у Кинсейла — когда мне в последний раз предлагали дать команду матросам. Я видел людей, падающих с обречённого вздёрнутого корпуса…

— Нет, лейтенант, — ответил я. — Мистер Лэндон, будьте любезны вывести нас в море, сэр.

Я отказал Джеймсу Вивиану в удовольствии приказывать, хотя ни капли не сомневался, что дядя научил его этому искусству.

Лэндон начал странный речитатив с возгласа:

— Поднять якорь!

Матросы у огромной лебёдки с рычагами, называемой шпилем, начали толкать рычаги под ритмичное топанье ноги Али–Рейса, который подыгрывал в такт их усилиям. Якорный канат потянулся со дна, стеная и завывая, будто сотня умирающих страдальцев. Как только якорь покинул воду, Лэндон принялся ходить из стороны в сторону по шканцам, выкрикивая инструкции одну за другой.

— Отдать подветренные брасы! Распустить грот! Отдать подветренные шкоты! Отдать грот!

Крики повторялись младшими офицерами, под чьим командованием были разные части корабля — корнуольские глотки отвечали на кентскую речь Лэндона. Один за другим массивные свёртки линкольнширского полотна стали опадать со своих реев, и лёгкий ветерок, дохнувший на нас со стороны острова Уайт, начал наполнять их. Люди наперегонки сновали вверх и вниз по огромным сетям, что называются вантами и тянутся к мачтам. Они перебегали туда и обратно по реям и пертам с не перестававшим впечатлять и ужасать меня равнодушием к высоте и собственной бренности. У верхушки передней из трёх мачт с захватывающей дух скоростью метался обезьяноподобный рудокоп Тренинник, точь–в–точь как рассказывал старшина Ланхерн. И всё это время Лэндон продолжал бесконечный поток команд.