Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер - [79]
Особняк им показывали родственницы Серебджаба – свояченица и ее дочь. Они улыбались, шелестели тяжелыми шелками, позвякивали украшениями – и не говорили ни слова, потому что европейских слов не знали. Обе понимали только монгольский и одеты были по-степному: «Сестра жены в зеленом шелковом, подбитом ватой халате поверх красной рубашки. На голове – красивая, высокая четырехугольная шапка, отороченная лисьим мехом и украшенная золотым галуном, ее верх изнутри плотно подбит ватой, как шапки московских ямщиков. Дочь одета в легкий хлопчатый или муслиновый халат с цветочным орнаментом, ее шапка без меховой опушки. Обе очень вежливые».
Потом вернулись в диванную, прислуга сервировала petit déjeuner – подали кофе, горячий шоколад, бисквиты. Прошло еще четверть часа, и наконец появился хозяин – вернее, вытанцевал, легко, по-гусарски, едва касаясь ковра мягкими кожаными сапожками. Листер, хорошо помнившая даты, прикинула в уме – если князь рожден в 1774 году, то, значит, сейчас ему 66: «Невероятно. Но если так, то я впервые вижу человека столь преклонных лет, который выглядит так молодо. Прекрасный цвет лица, хорошие зубы. Невысокий, коренастый, но с превосходными светскими манерами, держится легко и непринужденно».
Даже лицо князя было необычным, не таким, как у его сородичей. Скулы широкие, нос миниатюрный, глаза с красивым миндалевидным разрезом, необычно большие для калмыка, собольи брови, смугло-бледная кожа, вислые усы – в Европе, пожалуй, его приняли бы за венгра или испанца с толикой горячей ацтекской крови: «В нем мало монгольского. Он мог бы с легкостью сойти за европейца».
Наряд князя был совершенно азиатский – тесный халат с галунами и стоячим воротником, широкие шелковые шаровары, сапожки и четырехугольная шапка на меху. Пальцы в перстнях. Словом, настоящий калмыцкий царь, повелитель диких племен. Но с гостьями изъяснялся по-французски – говорили, что у Тюменя дар к языкам и что знал он не только русский, европейские и свой родной, монгольский, но еще дюжину старых и современных восточных языков, на которых читал и кое-что для себя переводил. Вообще, был большой книгочей, составил внушительную коллекцию древних фолиантов, монгольских, ойратских, тибетских рукописей, которые покупал на Востоке, но кое-что находил и в Казани.
Слуги вынесли в гостиную жемчужину его собрания – «Сокровенное сказание монголов», написанное, как считалось, одним монахом, современником Чингисхана. И Серебджаб тут же в простых формулах объяснил свое родство с отцом всех монголов – он его потомок в двадцатом колене. Это отчасти объясняло его свободолюбие. Хоть и был он полковником русской армии, кавалером орденов Святого Георгия и Святого Владимира, но правил ордами независимо, брал с них оброк и налогов в русскую казну не платил. Однако должен был по первому требованию царя на собственные средства собирать войско и отправлять его туда, куда прикажут. Что ж, ему не привыкать – деньги и пистоли князь всегда держал наготове.
Он любил военные походы – была в них какая-то степная близкая ему дикость, чарующая жестокость в алых оттенках гранатовой крови. Угадав в глазах Анны мальчишеский азарт, Тюмень позволил себе немного бивуачного хвастовства: «Он участвовал в войне с Наполеоном. Командовал своим [Вторым калмыцким] полком в сражении под Лейпцигом в 1813 году. Был ранен пулей. Но тогда не обратил на это особого внимания – думал, рана пустячная. Но два года назад она дала о себе знать – побаливала. Под Лейпцигом потерял половину своих людей. Тогда у него в полку были наездники-лучники, но сейчас их уже нет. Все его люди теперь вооружены по-современному – пистолетами, ружьями и пиками a la казак и одеты тоже теперь по-казачьи. Лошади у всех свои, во время войны они получают жалованье. Князь по моей просьбе произнес слова по-монгольски: чехол для стрел звучит как [cōlt-tchăh], лучник – [noonoon]».
Они беседовали, наслаждались ароматным крепко заваренным кофе, к которому Тюмень пристрастился в Европе – там его пили все, и французы, и немцы, и австрийцы. В диванную кошкой пробрался слуга-монгол – шепнул хозяину, что все готово. Они наконец поднялись – пришло время ехать в хурул, о чем Листер так просила в письме. Князь, впрочем, откланялся – он не поедет, слишком стар, пошаливала рана, от холода и ветров ломило кости, зимой он не покидал дворца. Путешествовал только летом. Но он обо всем позаботился – их уже ждали. В проводники Тюмень назначил свояченницу и милую русскую даму, вдову распорядителя поместья, жившую во дворце на великодушную княжескую пенсию.
Сели в возки: Анна со сводной сестрой Тюменя, Энн – с русской вдовой и Георгием. До храма было всего четверть мили.
Пока ехали, Листер глазела в окно: холодное монотонное небо в снежном войлоке облаков, с легкой бледно-золотистой подпалиной в том месте, где дремало зимнее солнце; пустые, кое-как припудренные вьюгой поля с желто-песочными залысинами, бревенчатые избы, кибитки калмыков. Скука, печаль, пустошь. Анна подавила зевоту и перевела взгляд на спутницу – та белозубо улыбалась, в ее угольно-черных глазах искрилось любопытство. Она с интересом разглядывала англичанку и ее курьёзный полумужской наряд. Ямщик резко взял вправо, кибитку сильно дернуло на повороте, княжеская свояченица зацокала языком, быстро залепетала что-то и нежно обхватила Анну за плечи, прижав к себе, будто ребенка. И вновь улыбнулась. Листер растаяла – она давно уже не была так физически близка к женщине. Энн не в счет – за эти несколько лет она превратилась в компаньонку, смирную непривлекательную соседку, о которой она по-джентльменски заботилась, но мечтала совсем о других. И вот здесь, посреди монгольского небытия, в душной тесной кибитке, ее обнимала женщина, незнакомка, азиатка, ни слова не говорившая по-французски, не ведавшая этикета, жившая одними инстинктами и не скрывавшая своих желаний. А что, если она вдруг приглянулась этой дикарке? Возможна ли вообще
