Джек-потрошитель с Крещатика - [155]
При мысли о разделе на него сразу накатывало острое чувство бездомности.
Проще жить дальше как-нибудь, как привык… Быть может, он не любит жену, зато любит свой диван, свою удобную подушку, свою лампу на тумбочке у кровати — маленькие мелочи, делающие нашу жизнь нашей. Что останется, если забрать у него даже это?
Он знал: картина не понравится Ольге. Не только ценой. Знал, зачем ей сапоги за 200 долларов. Недавно у нее появилась подруга. Познакомились на очередном женском тренинге «Открой в себе богиню». Подруга — ее звали Наташей — была успешней (машина, удачная работа, два отпуска в год — в Испании и Таиланде). С тех пор Ольга измеряла свою жизнь только Наташиной жизнью, как идеальной линейкой. Он явственно видел, как Ольга снимает картину на мобильный и после показывает изображение подруге. Видел, как лицо Ольги заранее, на всякий случай, складывается в презрительную гримасу («Мой идиот картину купил…»), готовясь в любую минуту разгладиться, изменить выражение, если Наташа скажет: «хорошая вещь». Наташа не скажет.
Но и Ольга приедет лишь в пятницу.
Дома Сергей поставил картину на пол у стены. Сел на диван и начал смотреть. Он сидел больше часа, пока не стало темнеть. Он пытался понять, что так привлекло его в этой картине. Что заставило выложить деньги, которые он должен был отослать утром жене в Закарпатье, где она отдыхала: — он просто не успел забежать по дороге на почту… И ничуть не жалел!
Чем дольше Сергей смотрел на картину, тем больше убеждался, что совершил самый верный поступок в своей жизни. Он должен был купить ее!
Хоть ничего в ней вроде бы нет… Ничего мистического. Ничего эротического.
Картина 50—60-х годов. Обычный городской дом, намеченный контурами на заднем плане. Парк или сквер, или просто уютный зеленый двор. Две добротные скамейки — такие скамейки исчезли из парков и скверов задолго до того, как в кафе запретили курить, а деньги окончательно перестали считать в рублях и купонах.
Картина напоминала ему некое полустертое мгновенье из детства, которое он тщетно пытался вспомнить сейчас. Но самое главное, когда он смотрел на картину — он был счастлив. Абсолютно счастлив. Счастлив все два часа, пока он смотрел на нее! Хотя и хотелось плакать. Но даже печаль была радостной и приятной, окрашенной в розовый цвет уходящего весеннего вечера.
В комнате стало темно. Нужно было встать, зажечь свет, но ему не хотелось шевелиться, не хотелось спугнуть забытое детское чувство беспричинного счастья… Он словно ждал чего-то… и то, что он ждал, появилось.
Деревья на картине зашевелились.
«Иди к нам…»
«Иди…»
Голос показался знакомым.
И все в нем отозвалось на зов, и душа, взбунтовавшись, рванула прочь из груди, как огромное раскаленное красное ядро.
— Катерина Михайловна, драгоценнейшая моя, выручайте! — знакомый голос в телефонной трубке принадлежал Виктору Арнольдовичу. А вот интонация голоса была незнакомой — совершенно лишенная свойственной ему предупредительной сладости. — Заранее прошу простить меня, я знаю, вы чрезвычайно занятой человек, — он говорил торопливо, словно бежал от кого-то. — Но я осмелюсь обратиться к вам с личной, очень личной просьбой… Ведь я никогда вас ни о чем не просил!
И то была чистейшая правда. Отношения Кати и ее антиквара были скорее деловыми, но на правах любимой клиентки она многократно обращалась к нему за советами и консультациями. Сам же Арнольдович не обращался к ней еще никогда.
— Спасите меня… спасите мою грешную душу!
Вот так пердимонокль.
Виктор Арнольдович Бам вспомнил о своей грешной душе?
Катин антиквар всегда выражался с чрезмерным пафосом и грешил некоторой искусственностью речи, но сейчас он был неподдельно напуган… и чем?
Гибелью своей грешной души?
— У меня здесь, в салоне одна картина… и я… я… Я боюсь ее!
— Боитесь, что ее украдут? Боитесь, что она краденая?
— Я боюсь эту картину!
— Хорошо, — нехотя произнесла Катерина. — Я сейчас в ваших краях… загляну к вам в течение часа.
— О, спасительница!.. — Арнольдович буквально взорвался благодарностью, разразился многословной тирадой, которую Катя пропустила уже мимо ушей.
Отвела трубку от уха, морщась, выждала 30 секунд, повторила.
— В течение часа! — и сбросила вызов.
Странно было бы отказывать в просьбе Арнольдовичу. И все же она была зла на него.
И на себя.
И на весь мир.
На мир Катя злилась особенно.
С каждым днем Катерина Михайловна Дображанская все больше напоминала себе растрепанный весенний букет из нервов, фобий и комплексов.
Май подступал. Последний месяц весны уже просматривался за похудевшими страницами ее отрывного календаря, и настроение Кати неумолимо портилось от его приближения.
Она не любила май с ранней юности, и с юности пыталась понять: почему?
За то, что это месяц возвращения к телу — зачастую еще совсем неготовому стать главным действующим персонажем, слишком белокожему, слишком смущенному своим несовершенством, своими накопленными за зиму килограммами и своей некстати пробудившейся чувственностью.
За то, что май — праздничный месяц отключения, отупения ума. Зачем ум весной? Весна — время чувств. И если ум включен — он только страдает, слишком хорошо понимая бесперспективность большинства своих радостных весенних надежд.
