Джек-потрошитель с Крещатика - [145]
Когда в начале нового ХХ века эту песенку исполняли именитые клоуны Бим и Бом, она не вызвала неприятие властей, но, видно, сейчас, в Киеве 1888-го стояли другие времена и кутузка с нагайкой пришлась здесь не ко двору.
— Прекратить… немедленно прекратить представление! — к клетке уже бежал отмеченный усами, портупеей и шашкой представитель власти в синей форме жандарма. Повинуясь движению его руки в белой перчатке, униформисты открыли пред ним дверь на манеж, где больше не было львов.
Клепа перестал играть. Девушки из оркестра испуганно уняли свои смычки и струны. Нервный напомаженный капельмейстер прижал к груди свою палочку.
— Вы арестованы за оскорбление интенданта армии… Прошу вас проследовать за мной! — громыхнул синий мундир.
— Это вы мне? — балбесничая, уточнила Чуб и хлопнула в ладоши.
Новая обретенная сила страшно понравилась ей!
Жандарм выпучил глаза, стал по струнке и поднял кисти рук как собачонка, исполняющая команду служить, моргнул рыжеватыми ресницами, как-то «по-лягушечьи» расплылся в неправдоподобно широкой улыбке, слегка присел и пискливо залаял:
— Гав, гав!
В полной тишине Даша достала из кармана последнюю поминальную печеньку, положила ему на нос и хлопнула снова.
Тряхнув головой, жандарм ловко поймал ее ртом. Чуб зааплодировала ему и, прихлопывая, запела любимую песню из детства, которую сейчас, слегка перевирая, она охарактеризовала «как про нашу жизнь»:
Повинуясь ее хлопкам, дамский оркестр подхватил незнакомую мелодию. Держа перед собой полусогнутые руки с повисшими кистями, позвякивая шашкой, жандарм старательно прыгал с тумбы на тумбу.
выводила Даша (последнюю строчку она любила особенно и никогда не сомневалась в ней!).
Все ее желания наконец-то сбылись. Она исполнила сатирические куплеты вместе с Клепой, пела с дамским оркестром, отыскала отца Акнир, оживила Дусина. Она была воистину Землепотрясной!
— Коко, вы моя королева! — привычно закричал поручик, швыряя ей новый букет.
— Арестовать немедленно! — донеслось с балкона.
— Долой самодержавие! — крикнули с дальних рядов галереи.
Зал заорал, засвистел…
«Боюсь, на этом моя цирковая карьера закончена», — резюмировала Даша Чуб. И ошиблась — впереди был последний, самый невероятный эквилибристический трюк.
В этот громкий, многоголосый напряженный момент стеклянное окно в куполе цирка с шумом разбилось, осколки упали на арену серебристым дождем, а прямо с неба на сердцевину манежа опустился привлеченный хлопками помянутый «Черномор», исхудавший, в мокром от небесной влаги отрепье, с уже весьма порядочной седой бородой, но все еще живой… судя по не примеченной ранее холщовой сумке через плечо, у него имелся с собой некоторый запас провианта, позволившего скоротать в небесном эфире неделю.
— Арестовать его, это наш местный Джек-потрошитель! — Чуб отдала своему одомашненному жандарму команду хлопком. — Фас!
— Гав-гав! — послушно ответил тот.
А Даша увидела, как, поднявшись с песка, забытый всеми Юлий Цезарь бежит к выходу и исчезает за малиновым бархатом кулис.
Глава заключительная и поучительная
Спина Цезаря маячила впереди, его алый плащ развевался кровавым следом…
В молчании они стремительно пронеслись по сомнительной улице Козинке, поднялись на Ирининскую, и он вдруг исчез.
— Провалля… Он провалился! — Чуб вскрикнула от возмущения, затопала ногами..
Крик угас, стало тихо, ни малейшего звука — даже ветер, гонявший хриплые мертвые листья, остановился на миг, даже крысиный шорох душек притих.
Подчиняясь осенним законам Макошь, с сумерками правоверные киевляне давно разошлись спать по домам.
— Видишь этот фонарь? — показала Даша. — Прошлый раз мы тоже провалились под фонарем… Но мы тогда сказали «Провал», пили наливку… Если бы мы точно знали третью отмычку! — от расстройства она слишком быстро втянула холодный ноябрьский воздух и закашлялась, словно проглотила чрезмерно большой кусок мороженого.
— Мы не знаем ни первую, ни вторую, — сказала Акнир. — Когда я исчезла, там, во Владимирском соборе, я не говорила «Провал». И ничего не пила.
— Но Мистрисс сама сказала нам, что рисунок — «отмычка»… — Даша достала уже истрепанный одесский набросок Врубеля, еще раз внимательно рассмотрела его.
Иисус и Тамара… бутылка-конус… пятна краски на полях… «Как удачно передана ночь», — сказал Шустов, она не поняла тогда почему.
Чуб подняла рисунок поближе к фонарю и отметила, что большое пятно синей краски точно совпадает с удивительным глубоким и синим цветом киевского неба.
Несколько секунд она бездумно любовалась насыщенным цветом небесного шатра, еще не выцветшим от множества электрических огней, и думала, что даже под пытками Врубель не смог бы поведать открывшуюся ему тайну Провала, он мог лишь нарисовать ее, он не аналитик — он пишет свои чувства синими, лиловыми, сиреневыми красками, рисует в магических орнаментах изломы своих страданий, дивный узор своих взлетов и падений. Он реагирует на определенный оттенок неба — безотчетно поднимая голову вверх, как иные бездумно втягивают носом воздух, почуяв любимый запах.
