Джек Лондон: Одиночное плавание - [52]
Он, конечно, знал, о чем говорит, — испытал на собственном опыте. А трагическая история Картера Уэзерби и его визави — иллюстрация того, когда не получается «выработать в себе должное отношение ко всему окружающему, и, особенно, к своим ближним».
Но у любой медали, известно, две стороны. Виноват был, конечно, не только Лондон, но и его партнеры — очень трудно подчинять себя обстоятельствам, не каждый на это способен. Зато в обществе Харгрейва и «Дока» Харви Джек чувствовал себя комфортно, и зима прошла, как свидетельствовал он сам в рассказах жене, «в нескончаемых разговорах».
По просьбе Чармиан (вскоре после смерти писателя) Харгрейв написал воспоминания, и часть из них она приводит в своей книге:
«Там нас было совсем немного — в ту зиму в маленьком лагере старателей на Юконе. Мы оказались в полной изоляции, но в убогих хижинах обитало немало милых, замечательных душ. Расскажу вам о них, потому что, прежде всего, о них и писал Джек Лондон. Более того, едва ли среди них сыщется хотя бы один персонаж, кого он не обессмертил в своих сочинениях.
Был там один франко-канадец, по имени Луи Савар. Он был очень сдержан и немногословен — его невозможно было разговорить, он всегда отвечал скупо и односложно. У него были ярко выраженный франко-канадский акцент и совершенно особая манера говорить, которые так восхищали Лондона, а потому он никогда не оставлял попыток втянуть Савара в разговор. Этот самый Луи владел собакой по кличке Ниг — в ее жилах было явно немало крови ньюфа-унленда, и я думаю, что именно этот пес вдохновил Лондона на “Зов предков”. Однажды Луи взял собаку в поездку до Шестидесятой мили[133], и когда Ниг увидел, что его хозяин собирается в обратный путь, пес убежал и вернулся в лагерь в одиночку, заставив Луи тащить санки самому 30 или 40 миль. Савар был так разгневан, что решил убить собаку, и только красноречие Джека Лондона уберегло псину от бесславного конца. Был еще Карти (которого на самом деле, я думаю, звали Картье), Лондон упоминает его, как мне кажется, по имени в одной из своих историй. Был еще Пикок, техасец. Он один и смог осуществить золотую мечту аргонавтов. Потом были еще Джон Торстен, Прюитт и Кью, гигант-ирландец… И профессиональный игрок был, его звали Хэнк Путнэм… И судья Салливан — он был одним из моих партнеров, как и доктор Харви. Нельзя, конечно, забыть о Стивенсе, потому что о нем в рассказах Джека о Клондайке написано больше, чем о любом другом из нас.
Хижина у Савара была самой большой и самой теплой, потому и стала излюбленным местом сборищ обитателей лагеря. Луи соорудил большой камин, и потому мои воспоминания о Лондоне сплетены со множеством часов, проведенных вместе перед его гостеприимным и жизнерадостным огнем. Много долгих ночей мы провели вместе — другие уже давно спали, а мы все говорили и говорили, сидя перед пылающими еловыми поленьями — целыми часами. Так и сейчас стоит перед глазами его красивое, мужественное лицо, на котором вспыхивают отблески пламени, лицо, которое, увидев однажды, уже никогда не спутаешь ни с каким другим. Внешне он выглядел старше своих лет, тело у него было гибким и сильным, шея рельефная, на голове густые, спутанные темно-каштановые волосы, низко падавшие на лоб. Он имел привычку загребать их наверх пятерней, когда разгоралась словесная баталия и он нервничал. У него был красиво очерченный рот, лицо часто озарялось улыбкой, и его не портило даже отсутствие двух передних зубов (он говорил мне, что потерял их в драке во время плавания). Взгляд его часто был обращен внутрь, глаза задумчивы; у него было лицо художника и мечтателя, но не безвольное, а очерченное четкими, сильными, волевыми линиями. Он был человек открытый — настоящий мужчина, самый что ни на есть настоящий.
У него была прямо-таки болезненная тяга к истине. С одной и той же меркой он подходил ко всему: к религии, к экономике, к чему угодно. “Что есть правда?” “Что есть справедливость?” Эти вопросы он ставил постоянно. Он мог мыслить масштабно. Никто не мог не ощутить силы его интеллекта. Помню, видел в хижине судью — он многие годы вершил человеческие судьбы; помню врача-хирурга — о его умении говорили с восторгом; все они были куда старше его годами, но и они сидели, раскрыв рты, когда он объяснял какое-нибудь сложное место в теории Спенсера. Помню, как однажды Джек спровоцировал доктора на дискуссию о бессмертии души. Доктор был блестяще образованным человеком, с неортодоксальными взглядами, но был абсолютно убежден в достоверности будущей жизни. Джек жадно и требовательно просил от него аргументов и научного доказательства этой веры. У доктора был логический ум, и его неспособность выполнить просьбу Джека вызвала у последнего изрядную досаду, хотя доктор привел отличные аргументы, во всяком случае, лучшие, чем возможно для обычного человека. 23 сентября этого года <1916-го> я отправил Джеку записку, в которой сообщал о смерти доктора, в ответ он послал мне книжку — сборник рассказов “Когда Бог смеется” и написал на форзаце: “Ура доктору Харви! Он был хорошим следопытом и всегда шел впереди нас, да и теперь оказался в авангарде, но на этот раз отчета от него мы не дождемся”.
