Джек Лондон: Одиночное плавание - [44]

Но… в университете Лондон не задержался — отучившись семестр (получив при этом неплохие баллы), в феврале 1897 года он оставил учебное заведение.

Многие биографы писателя, живописуя его успехи, восторгаясь «сильным преподавательским составом», тем, как свободно и комфортно чувствовал себя Лондон в среде однокурсников, сообщая о статьях по политическим и экономическим вопросам, которые он публиковал, будучи студентом, недоумевают, почему он вдруг оставил учебу. Большинство при этом склонны указывать ту причину, которую впоследствии приводил сам Лондон: «Наша семья очень бедствовала, и мне стало казаться, что я трачу слишком много времени на университет. Я решил обойтись без высшего образования»[111].

Экономическая составляющая, безусловно, присутствовала, и семья действительно бедствовала. Но она бедствовала и прежде. Однако это не помешало ему провести год в школе, потратить четыре месяца на подготовку к экзаменам и проучиться семестр в университете. Логично предположить и другие причины. Одна из них — на поверхности, и мы ее озвучивали выше: он рвался за пределы своего класса, не желая быть одним из тех, кого сам называл «безликой массой». Превратившись в студента, за пределы класса он вырвался, то есть добился того, к чему стремился. Он стал вровень с Эпплгартами, Джейкобсом, их друзьями. Открылись перспективы: где-то в грядущем зажить достойно, комфортно, с удовольствием. На этот путь, как помним, его толкала и Мэйбл. Для этого нужно было овладеть профессией и трудиться, трудиться, трудиться — постепенно одолевая ступеньку за ступенькой. Но этот путь был такой долгий! И уж очень буржуазный! А ему хотелось всего (в том числе и Мэйбл!) как можно скорее. К тому же он верил в свою исключительность — он и так достиг уже очень многого, справится и с новой задачей! Он должен стать богатым и знаменитым и взять эту вершину быстро! Путь к ней, по мнению Лондона, лежал через творчество.

«Я решил обойтись без высшего образования. Ничего, не такая уж большая потеря! Я учился два года, прочел уйму книг и ценил это больше всего. Я решил не откладывать в долгий ящик занятие творчеством. Меня привлекали четыре отрасли: музыка, поэзия, статьи по философским, экономическим и политическим вопросам и, наконец (хотя и меньше, чем все остальное), художественная проза. <…> Засев у себя в комнатке, я начал писать сразу всё: стихи, статьи и рассказы — и, Боже мой, с каким невообразимым рвением! <…> Я строчил напыщенные очерки, рассказы на социальные и научные темы, юмористические стихи и разные другие — от триолетов и сонетов до трагедии, написанной белыми стихами, и тяжеловесной эпической поэмы в духе Спенсера. Бывали периоды, когда я не вставал из-за письменного стола по пятнадцать часов, забывал даже поесть или ради столь скучного дела не хотел прерывать вдохновения», — вспоминал писатель много лет спустя.

Свои тексты он перепечатывал на допотопной пишущей машинке, которую позаимствовал у мистера Шепарда, мужа сестры, а потом рассылал по редакциям журналов. «Увы, — вспоминал он, — редакции не так уж хотели услышать голос молодого автора! Мои опусы совершали удивительнейшие путешествия от Тихого океана до Атлантического и оттуда ко мне обратно. Может быть, издателей поражал сумасшедший вид моих рукописей, и поэтому они не желали печатать ни одной строчки. Но, Господи, их мог с одинаковым успехом отпугнуть и бредовый текст, не только оформление! Я продал букинистам за бесценок учебники, в свое время приобретенные с величайшим трудом. Занимал понемногу деньги, где только удавалось, и все-таки сидел на шее у старика отца, который продолжал работать, несмотря на слабое здоровье»[112].

По счастью (а может быть, и нет?), подавляющее большинство из упомянутых текстов не уцелело. Речь прежде всего о «триолетах, сонетах и трагедии, написанной белым стихом», а также об очерках и статьях. Жалеть о них и правда не стоит, но вот рассказы… Некоторые из них сохранились (в основном благодаря матери) и позднее были даже опубликованы. Разумеется, не все, но хотя бы некоторые: «Во времена принца Чарли», «Симпатичный юнга», «Урок геральдики», «Чумной корабль», «Розыгрыш Махатмы», «Тысяча смертей». «Чумной корабль» и «Тысяча смертей» переведены на русский язык и доступны русскоязычному читателю. Можно ли их считать лучшими из тех, что он сочинил тогда? Трудно ответить на этот вопрос (ведь сохранилось не всё!), но последний из упомянутых считается чуть ли не одним из лучших фантастических рассказов Лондона.

Разумеется, именно рассказы — самая ценная часть этих ранних опытов. Виль Быков, советский исследователь творчества писателя и переводчик, познакомивший русскоязычного читателя с некоторыми из ранних текстов Лондона, полагал, что рассказы не нравились издателям «по причине их трагического тона и статичности», да и «действие в них развивалось слабо»; язык был «чересчур цветист, пестрил громкими эпитетами», «автору недоставало чувства меры» и «явно не хватало мастерства». В целом с суждениями этими можно согласиться. Но утверждать, что в «Тысяче смертей» «действие развивается слабо», что рассказ «статичен», конечно, несправедливо. Другое дело, заметно, что эти ранние рассказы — несамостоятельны. Невооруженным глазом видно: та же «Тысяча смертей» едва ли могла появиться без чтения молодым автором «Острова Моро» Герберта Уэллса. Да и в других историях без труда можно разглядеть «уши» Уэллса, Киплинга, Твена, да и современных Лондону калифорнийцев — авторов остросюжетной и страшной прозы. Молодого автора не печатали не столько потому, что его тексты были совсем уж плохи (на страницах тогдашней периодики без труда можно было встретить вещи и похуже), сколько по иной причине — не было того, кто мог замолвить за него слово, не было наставника. А без него пробиться начинающему было не то что сложно — почти невозможно. Всё это на собственном опыте испытал и начинающий писатель Джек Лондон. Он-то надеялся и эту «крепость» взять с ходу — как взял предыдущие, но не получилось.