Джампер: История Гриффина - [2]

Я только начал надевать маску, когда он выстрелил, в упор, прямо мне в бедро.

— Вот хреновина! — крикнул я, хватаясь за ногу.

Краска была красной, и я был весь заляпан ею.

— Что ты сказал? — Папа старался выглядеть сердитым, но видно было, что это его позабавило. Я мог бы поклясться — он еле сдерживал смех.

Я моргнул, глядя на красную краску на руке. Нога болела. Болела сильно, но эти слова мне запрещено было произносить. Я только открыл рот для ответа, но папа меня опередил, снова подняв ружье со словами:

— Ладно уж. Плох не тот конь, что спотыкается, а тот, что спотыкается дважды…

Брызги краски разлетелись по гравию, но я уже отскочил на двадцать футов в сторону. Папа резко повернулся и выстрелил, но меня не задело — не потому, что я вовремя отскочил, а просто он промахнулся. Я почувствовал ветерок от пронесшегося рядом с моей головой снаряда, но в следующее мгновение уже был далеко за автомобилем, и второй выстрел просвистел в пустоте, прежде чем взорваться в кустарнике.

— Ладно! — крикнул он. — Играем в прятки, без правил!

Я развернулся и принялся громко считать. Сначала был слышен хруст его шагов по гравию, а потом — ничего. В ту секунду, как досчитал до тридцати, я прыгнул в сторону, на тридцать футов, ожидая услышать хлопок пейнтбольного ружья, но отца поблизости не было.

В русле просматривалось несколько песчаных участков, и на одном из них можно было различить вереницу широко разнесенных свежих следов, ведущих вдаль. Я прыгнул туда, не касаясь гравия, и пошел прямо по ним.

Мне было нужно найти его и не оказаться подстреленным. Но прыгать я мог сколько душе угодно. Внутри излучины расстояние между шагами на песке сократилось, но они тянулись еще футов пятьдесят и наконец прерывались посредине русла. Прерывались.

Папы там не было, и поблизости не было ничего такого, на что он мог бы встать. На долю секунды я задумался, а может… может, папа…

Шарик с краской попал мне в зад. Он не причинил такой боли, как предыдущий, однако ранил мою гордость. Я закрутился в прыжке и отлетел в сторону, на десять футов, поскальзываясь — за мной, должно быть, обвалилось фунтов десять грязи, и телепорт колебался в воздухе, где я только что был. Сжимающийся, блекнущий телепорт.

Папа вышел из-за кустарника. Ружье болталось у него на боку.

Я указал на череду следов на песке:

— Ты что, прыгнул?

Он засмеялся так, что было похоже на лай:

— Нет уж, дудки! Я всего лишь повернулся и пошел обратно по собственным следам! — Он махнул рукой в сторону камней у своего укрытия: — Сошел с песка вон там, и дело в шляпе.

Потом указал на землю пальцем и покрутил им, словно размешивая напиток соломинкой:

— Еще раз.

Я повернулся и стал громко считать. Он побежал, крикнув через плечо:

— Смотри не только на следы!

Примерно этим мы и занимались весь следующий час. Играли в прятки с правилами (это когда я не мог прыгать, пока не увижу его), и в салочки (при этом я должен был коснуться отца и исчезнуть, не дав себя подстрелить), и в колдунчиков (я мог прыгать только внутри большого квадрата на песке, пока папа стрелял, выстрел за выстрелом). Один раз он задел край телепорта, на противоположном конце которого я находился, и шарик с краской разорвался, разлетелся на пластиковые ошметки и фонтан брызг. В другой раз я прыгнул слишком поздно, и шарик влетел следом за мной, пронесся сквозь кустарник, четко повторяя мою траекторию, но миновал меня.

Отец был удивлен:

— Ого! Я, кажется, никогда такого не видел раньше!

В папином представлении телепорт — это что-то вроде волны от плывущего корабля. Я оставляю позади себя нечто похожее на турбулентность, а может, даже дыру.

Когда я прыгаю второпях, поскальзываясь, этот шлейф еще больше, он утягивает с собой много всякой фигни. Когда я сконцентрирован, телепорт если и появляется, то совсем крохотный, и исчезает почти сразу.

Мы наигрались вдоволь. Когда папа сказал «достаточно», у меня уже была очередная отметка на правой лопатке, но он и сделал семьдесят заходов. Папа дал мне выстрелить двенадцать раз по валуну — достаточно, чтобы разрядить последний картридж с углекислотой, и только после этого мы отправились домой.

Он ничего не сказал про то, что я матерился, а я — про то, как он подстрелил меня в ногу.

Мы были квиты.

По вторникам и четвергам я занимался карате.

У мамы была докторская степень по французской литературе, но она не работала. Я находился у нее на домашнем обучении. Она объясняла мне, что в обычной школе я бы умер со скуки, но однажды я слышал разговор, который родители вели на кухне, думая, что я сплю.

Папа сказал:

— Но что мы можем с этим поделать? Он еще слишком маленький для того, чтобы постоянно хранить такой большой секрет. Это нечестно по отношению к нему и слишком опасно. Может быть, потом, когда подрастет.

А мама в ответ:

— Он не ребенок. Ни один ребенок никогда так не разговаривает — он взрослый маленького роста. Ему придется сталкиваться с детской логикой и обдирать коленки, когда мы не сможем подстраховать его. Ему нужны друзья.

В качестве компромисса были выбраны занятия карате. Домашнее обучение предполагало еще и хоть какое-то подобие физкультуры, так что спортивные занятия были мне необходимы.