Джамбул Джабаев: Приключения казахского акына в советской стране - [97]
К середине 1920-х годов «Всемирная литература» была ликвидирована. В конце десятилетия, то есть после полного перехода власти к Сталину, наблюдается постепенная перемена в официальных взглядах на переводы: спад интереса к переводам с западноевропейских языков, особенно поэзии, отвечает изоляционистским тенденциям этого периода[497]. Зато появляется новая функция переводов, связанная с национальной политикой: переводы рассматриваются как инструмент консолидации Союза и как средство коммуникации между составляющими его культурами[498]. Но речь, естественно, шла не о братании наций и культур, а о выстраивании в процессе перевода отношений власти и подчинения. Показательно, что официальная советская доктрина с конца 1930-х годов принципиально осуждала переводческий «буквализм» и предписывала «вольный» перевод, однако это касалось в целом только переводов на русский; при переводе же с русского на национальные языки буквализм поощрялся[499].
В середине 1930-х годов переводы с национальных языков, особенно тюркских и кавказских, стали выполнять особую функцию: благодаря им в русскую советскую литературную систему вошел новый жанр — портреты Сталина в панегирическом, гимнологическом стиле. До XVII съезда партии в 1934 году стихотворной продукции о Сталине вообще не было, и во время Первого съезда советских писателей в том же году правоверный Александр Фадеев заявил, что советские прозаики пока не достигли нужной зрелости и мастерства для создания образа Сталина в литературе[500]. А в середине 1930-х годов одно за другим в прессе стали появляться произведения «народных поэтов» Средней Азии и Кавказа. В словарь русского языка вошли два экзотических слова: казахский «акын» и кавказский «ашуг», обозначающие «народный певец». Самые известные из них — 65-летний ашуг Сулейман Стальский из Дагестана, которому уделялось много внимания именно во время писательского съезда, и 90-летний акын Джамбул Джабаев из Казахстана, которого чаще называли просто по имени «Джамбул» (награжден орденом Ленина в 1938 году, лауреат Сталинской премии 1941 года и др.).
Советскому государству нужны были голоса, и именно народные голоса, из национальных республик на периферии. Этот спрос, по-видимому, возник в контексте риторики общенародной демократии, которая пронизывала собой конституцию 1936 года. Теперь работнику культуры приходилось адаптироваться к «народности», ставшей лозунгом новой идеологической линии[501]. Но волну восточного славословия Сталину также можно считать, вслед за социологом культуры Джеффри Бруксом, компонентом «моральной экономии дара» («the moral economy of the gift»). Так Брукс определяет сценарий, который лежит в основе публичной культуры сталинского времени и предусматривает постоянное выражение подданными благодарности за то добро, которое им дарят Вождь и Государство[502]. «Восточная панегирика», таким образом, была выражением благодарности освобожденных народов товарищу Сталину и доказательством небывалого расцвета данных народов под эгидой советской власти.
Нарратив «экономии дара» подразумевал также, что безграничная щедрость вождя не может иметь адекватной компенсации со стороны подданных. Это дает ключ к пониманию самого крайнего случая употребления перевода в контексте такой «экономии»: речь идет об одиозном проекте по переводу юношеских стихов Сталина в связи с его 70-летием в 1949 году — событие, которое стало апогеем сталинского культа[503]. Сборник сталинских juvenilia на русском языке задумывался как сюрприз ко дню рождения вождя, и перевод по секрету был поручен Арсению Тарковскому[504]. Сталин должен был получить в подарок собственные стихотворения (пусть и в переводе) потому, что единственный человек, поистине достойный сообщить должный авторитет подарку вождю, — это сам вождь.
Другой, может быть, более неожиданный пример перевода в качестве элемента «экономии дара» можно найти у Бориса Пастернака, который впоследствии по-разному использовал серую зону перевода (о чем речь пойдет ниже). В декабре 1935 года Пастернак считает себя обязанным написать письмо благодарности Сталину. Дело заключалось в том, что, когда осенью того же года неожиданно были арестованы муж и сын Ахматовой, Пастернак помог ей, обратившись к вождю с личной просьбой об освобождении ее близких[505]. При этом он указывал на большие заслуги Ахматовой перед русской культурой. На следующий же день пришло известие о том, что арестованных выпустили из тюрьмы. Когда Пастернак несколько месяцев спустя выражает свою благодарность за оказанную милость («молниеносное освобождение»)[506], он прикладывает к письму Сталину подарок — но не поэму собственного сочинения, а недавно вышедший сборник «Грузинские лирики». Вместо поэтического славословия вождя, которого от него ожидали, он посылает свои переводы сталинских од, сочинения грузинских поэтов П. Яшвили и Н. Мицишвили. В этом случае можно говорить о переводе как о псевдодействии в сценарии экономии дара: Пастернак приносит Сталину «двуголосый» дар от псевдосвоего (переводчика) лица.
Сталинская восточная панегирика, представленная прежде всего именами Стальского и Джамбула, в одном существенном отношении отличалась от переводческой деятельности типа culture planning «сверху» в предыдущие эпохи. Речь идет о статусе оригинальных текстов. Тексты восточных певцов на русском языке в значительной степени были переводами с фиктивных или манипулированных оригиналов, что было общеизвестно в определенных кругах уже в советское время
