Он пробормотал:
— Когда мы с вами могли бы посмотреть этот участок?
— Да хоть завтра, если угодно.
— Давайте завтра. В котором часу?
— В час дня.
— Отлично.
В дверях появился встреченный в аллее мальчик и крикнул:
— Папанька!
Ему не ответили.
Мордиан поднялся с места, до дрожи в ногах испытывая желание скрыться, убежать куда глаза глядят. «Папанька» сразило его, как пуля. Ведь и сам он мог бы услыхать это разящее чесноком южное «папанька».
О, как нежно благоухала она, подруга давних лет!
Дюшу вышел проводить его.
— Этот дом ваш собственный? — спросил барон.
— Да, сударь, я купил его недавно. И горжусь им. Ведь я подкидыш, сударь, и не скрываю этого, напротив, горжусь. Я ничем никому не обязан, я всего добился сам, своим трудом.
Малыш, остановившись на пороге, все еще кричал издали:
— Папанька!
Трясясь, как в лихорадке, охваченный ужасом, Мордиан бежал, как бегут от смертельной опасности.
«Сейчас он догадается, узнает меня, — думал барон. — Он схватит меня в объятия и тоже крикнет мне «папанька» и влепит мне в лицо чесночный поцелуй».
— До завтра, сударь.
— До завтра, в час дня.
Коляска катилась по белой дороге.
— Извозчик, на вокзал!
И барону слышались два голоса: один, далекий и нежный, слабый и печальный, — голос покойницы, шептавшей: «Любимый мой», и другой, звонкий, тягучий, от которого содрогалась душа; он кричал; «Папанька», как кричат «Держите его», когда вор убегает по улице.
На следующий день вечером, у входа в клуб, граф д'Этрельи сказал ему:
— Вас что-то не было видно последние три дня. Вы были больны?
— Да, мне нездоровилось. Время от времени меня мучает мигрень.
