Дюшу - [2]

Вдруг из кустов выскочил мальчуган лет пяти-шести и застыл у дороги, уставившись на чужого господина круглыми глазенками.

Мордиан подошел поближе:

— Здравствуй, малыш!

Мальчишка не отвечал.

Барон нагнулся и взял его на руки, чтобы поцеловать, но сразу же задохнулся от запаха чеснока, которым ребенок, казалось, был насквозь пропитан, и, поспешно опустив его на землю, пробормотал:

— О, это, наверное, сын садовника!

И направился к дому.

Перед самыми дверьми сушилось на веревке белье — рубашки, салфетки, тряпки, фартуки и простыни, а гирлянды носков, висевшие рядами на протянутых одна над другой веревках, заполняли все окно, точно выставка сосисок на витрине колбасника.

Барон позвал.

Появилась девушка, типичная прислуга-южанка, грязная и растрепанная; волосы космами падали ей на лицо; юбка, потемневшая от множества пятен, сохранила от своего прежнего цвета что-то яркое, кричащее, вызывавшее в памяти деревенскую ярмарку и балаганные наряды.

Барон спросил:

— Господин Дюшу дома?

В свое время, шутки ради, насмешливый повеса Мордиан дал эту фамилию брошенному ребенку, чтобы не было сомнения, что его нашли в капусте[1].

Служанка переспросила:

— Вам кого, господина Дюшукса?[2]

— Да.

— Так он в зале, планы свои чертит.

— Доложите, что его хочет видеть господин Мерлен.

Она с удивлением сказала:

— Да чего же вы? Входите, коли желаете его видеть. — И крикнула: — Господин Дюшукс! К вам гость!

Барон вошел — и в большой комнате, затемненной полупритворенными ставнями, смутно разглядел неряшливую обстановку и неопрятных с виду людей.

Стоя перед столом, заваленным всевозможными предметами, маленький лысый человек что-то чертил на большом листе бумаги.

Он прервал работу и шагнул навстречу.

Распахнутый жилет, расстегнутые брюки, засученные рукава рубашки доказывали, что ему очень жарко, а по грязным башмакам было видно, что несколько дней назад шел дождь.

Он спросил с сильным южным акцентом:

— С кем имею честь?..

— Мерлен... Я пришел посоветоваться с вами относительно участка для постройки.

— Ara! Очень хорошо!

И Дюшу обернулся к жене, которая что-то вязала в полумраке:

— Освободи-ка стул, Жозефина.

Мордиан увидел молодую женщину, уже увядшую, как увядают провинциалки в двадцать пять лет от недостатка ухода, внимания к себе, педантичной чистоплотности, всех тех кропотливых ухищрений женского туалета, которые сберегают свежесть и сохраняют до пятидесяти лет очарование и красоту. На плечах у нее была косынка, волосы кое-как закручены — прекрасные густые черные волосы, но, по-видимому, плохо расчесанные; загрубелыми, как у прислуги, руками она убрала с сиденья детское платьице, ножик, обрывок веревки, пустой цветочный горшок, грязную тарелку и пододвинула стул гостю.

Он сел, и ему бросилось в глаза, что на рабочем столе Дюшу, кроме книг и чертежей, лежат два свежесорванных кочешка салата, миска, головная щетка, салфетка, револьвер и несколько немытых чашек.

Архитектор уловил его взгляд и сказал с улыбкой:

— Извините, в гостиной не совсем прибрано; все из-за ребят.

И он придвинул стул, чтобы поговорить с клиентом.

— Итак, вы хотите подыскать участок в окрестностях Марселя? — От него тоже шел чесночный дух, который источают все южане, как цветы — благоухание.

Мордиан спросил:

—— Это вашего сынишку я встретил под платанами?

— Да. Вероятно, второго.

— У вас их двое?

— Трое, сударь, все погодки.

И Дюшу, казалось, весь раздулся от гордости.

Барон подумал: «Если все они испускают такой же аромат, их спальня, должно быть, настоящий парник».

Он продолжал:

— Да, мне хотелось бы приобрести красивый участок на берегу моря, в уединенном месте.

Дюшу пустился в объяснения. Он мог предложить десять, двадцать, пятьдесят, сто и даже больше подобного рода участков, на разные цены, на всевозможные вкусы. Его речь лилась непрерывным потоком; он самодовольно улыбался, вертя своей лысой круглой головой.

И Мордиану вспомнилась маленькая белокурая женщина, тоненькая, чуть печальная, которая так нежно произносила: «Любимый мой», — что от одного воспоминания кровь его быстрее текла по жилам. Она любила его страстно, безумно целых три месяца, потом забеременела в отсутствие своего мужа, губернатора какой-то колонии, и, потеряв голову от ужаса и отчаяния, уехала из города и скрывалась до самых родов; ребенка Мордиан унес от нее в тот же вечер; и больше они его не видели.

Она умерла от чахотки три года спустя, где-то там, в колонии, куда уехала к мужу. И вот перед ним стоял их сын и говорил металлическим голосом, отчеканивая последние слоги:

— Такой участок, сударь, это исключительный случай...

А Мордиану вспоминался другой голос, легкий, как дуновение ветерка, шептавший:

— Мой любимый! Мы не расстанемся никогда...

И, воскрешая в памяти тот голубой, нежный, глубокий, преданный взгляд, он видел перед собой круглые, тоже голубые, но пустые глаза этого смешного человечка, чем-то похожего, однако, на мать...

Да, он напоминал ее с каждой минутой все больше и больше; он походил на нее интонациями, жестами, манерой держаться, как обезьяна походит на человека; ведь он был ее сыном, она передала ему множество своих черт в искаженном виде — неоспоримых, раздражающих, несносных. Барон страдал, преследуемый этим ужасным, все возраставшим сходством, удручающим, сводящим с ума, мучительным, как бред, как угрызения совести!