Дюк де Ришелье - [12]

К коронации готовились несколько месяцев. Празднества начались 30 сентября и продолжались две недели.

«Трудно было бы найти собрание более неловких, посредственных и незначительных людей, чем господа правящие государи, к коим можно было бы запросто присовокупить и большинство наследных принцев. Однако природа, обошедшаяся с мужчинами, как мачеха, отдала все свои милости женщинам, большинство коих хорошенькие и сочетают с изяществом любезности превосходное воспитание, которое почти все дали себе сами», — писал Арман, который, как мы видим, вовсе не был равнодушен к женским чарам. На один из балов явились пять сотен дам, в нарядах которых «элегантность и вкус еще не уступили места роскоши».

«Курфюрст Майнцский, чей ограниченный ум и гордыня обратно пропорциональны его знатности», «выделяется толпой челяди разного калибра, которую он таскает за собой, и чрезмерным великолепием, выставляемым напоказ: 1480 человек, в том числе мадемуазель фон Гудергофен, недавно ставшая графиней, исполняющая при нем обязанности премьер-министра», архиепископ Кёльнский, «чья учтивость, особенно в отношении французов, почти не видна», готовый пожертвовать чем угодно ради «удовольствия блеснуть своим умом», архиепископ Трирский (Арман еще никогда не видел «более учтивого, любезного государя, а главное, наделенного бóльшим тактом»). Эти трое «избрали» императора, хотя его имя было известно еще несколько месяцев назад.

Леопольд не спешил на собственную коронацию: он поохотился в окрестностях города, потом выслал вперед свою многочисленную семью и, наконец, совершил торжественный въезд 3 октября: о появлении его кортежа возвестили 300 пушечных выстрелов. Свита императора состояла из сотни карет, запряженных шестериком, на запятках которых стояли лакеи в самых богатых ливреях. Улицы были черны от народа, явившегося поглазеть на пышный кортеж. Процессия направилась в церковь Святого Варфоломея, где архиепископ Майнцский под звуки фанфар и колокольный звон провозгласил Леопольда императором и королем. 9 октября в той же церкви состоялась церемония коронации с соблюдением древних германских обычаев: из церкви император проследовал по черно-желтому ковру в ратушу, причем великий маршал должен был вскочить верхом на коне на огромную кучу овса, насыпать его в золотую меру и подать императору. Королевский стольник отрезал кусок бычьей туши, жарившейся целиком в деревянном павильоне, и тоже подал императору. Туша и овес тотчас стали добычей черни, которая разорвала ковер в клочки и дралась за них, чтобы потом завещать внукам как реликвию.

Герцог де Фронсак сторонился французских эмигрантов, которые вели себя неподобающим образом: «Они (немцы. — Е. Г.) не без причины удивлялись тому, что люди, у которых всё так плохо, открыто критикуют нравы и обычаи своих соседей и нарочито напускают на себя французский тон и манеры, которые шокировали даже тогда, когда наше процветание и наша слава еще внушали уважение, ныне же сделались совершенно несносными».

В своих претензиях соотечественники заходили слишком далеко. «Я горячо желал бы суметь убедить это множество французов, которые, к моему великому удивлению, разделяемому всеми людьми, слышавшими, как они просят, умоляют государей объединиться и захватить их родину, что это стало бы несчастным и горестным событием для них самих. В самом деле, им ведомо брожение умов, царящее ныне во Франции, чтобы понимать, что при первом же слухе о вводе немецких войск королева, возможно, король, а главное — весь цвет аристократии, дворянской и церковной, будут безжалостно перебиты», — писал Арман в дневнике. Но даже если опасность подвергнуть огню и мечу несколько провинций своей страны для них не в счет, надо понять, что такими способами народ можно победить или уничтожить, но не изменить. Напротив, когда народ осознает, что в его нынешних бедах повинно новое правительство, он опомнится. Те, кого называют «патриотами», на самом деле секта фанатиков. «Если предоставить ее самой себе, она в конце концов обратится в ничто»; если же подвергать ее преследованиям, она обзаведется своими мучениками и «просуществует гораздо дольше, чем ей было отведено природой». Замечательно проницательные слова для 24-летнего человека!

Армана заинтересовала церемония посвящения в рыцари Тевтонского ордена: «…чем дальше нас удаляют от принципов чести, идей рыцарства, возвеличивающих и возвышающих душу, тем больше нам нравится смотреть на их образы». Герцог де Фронсак, для которого «рыцарский шлем всегда будет стоить больше муниципального шарфа», с удовольствием смотрел, как посвящаемый — уроженец Эльзаса, который во Франции уже не считался дворянином, однако в Германии сохранял все права, данные ему по праву рождения, — простерся ниц перед алтарем в шлеме с опущенным забралом, потом преклонил колено перед Великим магистром ордена и обнимался с братьями-рыцарями. Для будущего пятого герцога Ришельё право рождения значило много…

Из Франкфурта Арман отправился в Вену («Я так часто бывал в Вене и у меня там столько знакомых, что спустя сутки мне уже казалось, будто я жил тут всегда»), намереваясь пробыть там пару дней, а потом отправиться на венгерскую коронацию в Пресбург и, опять же через Вену, вернуться во Францию. Но тут откуда ни возьмись явился Ланжерон, получивший отпуск из армии (в сентябре он был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени за сражение под Бьёрком). Он ехал в Париж к больной жене, но, узнав по дороге, что она уже скончалась, заболел сам, и Фронсак заботливо ухаживал за другом. 10 ноября они оба ужинали у принца де Линя, когда вдруг прибыл курьер из расположения русской армии с письмами принцу; это был итальянец Катески — авантюрист из числа тех, что тучами слетались в Россию в погоне за фортуной. Он стал очень красочно рассказывать о недавних военных действиях: после двух морских побед адмирала Ушакова турки ослабели; Килия пала; 20 октября гребная флотилия под командованием де Рибаса и черноморские казаки войскового атамана Головатого прорвались к Дунаю и захватили укрепления в его устье; Измаил будет осажден; там большой гарнизон и паша — весьма храбрый человек; штурм обещает быть жарким.