Дюк де Ришелье - [118]

Интересно, что за подробной информацией по данному вопросу Дюк обратился к Сикару. «Я Вам очень обязан за точность, с коей Вы держите меня в курсе дел сих бедных греков, которые, мне кажется, выбрали самый неудачный момент, чтобы сбросить иго, — писал он 6 (18) мая. — Я сильно опасаюсь великих бед, ибо революции и контрреволюции в сих странах, как и в наших, не замешены на розовой водичке… Во всяком случае, я предвижу череду избиений и опустошений, которым трудно положить конец». Но Франция в то время не могла ввязываться в войну. «Мы искренне переживаем за греков, — разъяснял он Сикару 19 июля (1 августа). — Мы здесь по-прежнему весьма покойны, собираемся построить много мостов, много каналов. На наших глазах создаются общества взаимного страхования, сберегательные кассы и множество учреждений, доказывающих, что дух ассоциации делает быстрые успехи. Повсюду промышленность копошится, шевелится, фабрики находятся в состоянии беспримерного процветания, и признаюсь Вам, что не сумею хорошенько объяснить сему причину… Несмотря на огромное бремя, довлевшее над нами, мы первыми на континенте уменьшили земельный налог, причем почти на 50 миллионов; Вы понимаете, что нам следует беречь это благосостояние как зеницу ока и не рисковать им. Прежде чем вмешиваться в чужие дела, нужно залечить раны, причиненные нашей же глупостью, и нам это удастся в несколько лет, лишь бы нам достало благоразумия и был бы мир…»

Нужно «поставить Францию в более почетное положение, нежели плестись в хвосте Австрии, России и Пруссии», наставлял он Карамана в ноябре 1820 года: «Нам нужно уважение снаружи, чтобы быть сильными внутри». Меттерниху, который в апреле 1821 — го намекнул на желательность отставки Паскье — чересчур большого конституционалиста, герцог резко ответил, что всегда выслушает и с благодарностью примет дружеский совет, но не потерпит диктатуры. 9 мая того же года он писал Каподистрии: «Мне кажется, что в последнее время всем слишком нравится считать нас логовом зла, которое опустошает мир и делает нас ответственными за все беспорядки, потрясающие прочие страны… Извольте проявить к нам немного доверия, а главное — выразить его, ибо через это наша сила удвоится. Не следует слепо верить всем этим интриганам, всегда готовым предоставить записки и вступить в переписку с государями и их министрами, чтобы осмеять страну и изобразить ее стоящей на краю гибели».

Тем временем человек, из-за которого Франция и превратилась в «логово зла», в муках умирал на острове Святой Елены. Наполеон всегда думал, что умрет от рака желудка, как его отец, и вот теперь испытывал жуткие боли в животе. Врачи подозревали язву. Он попросил поставить напротив своей постели бюст его сына и неотрывно смотрел на него в минуты, когда боль отпускала. Смерть оборвала его мучения 5 мая 1821 года. На следующий день губернатор острова сэр Хадсон Лоу со своим штабом явился засвидетельствовать кончину «генерала Бонапарта». «Что ж, господа, — заявил он своей свите, — это был величайший враг Англии и мой тоже, но я ему всё прощаю. По смерти столь великого человека надлежит испытывать лишь большое горе и глубокие сожаления».

Французы, которых этот великий человек натравил друг на друга, еще не были готовы всё простить и забыть. Чтобы никто не раздувал угли в угасшем костре, герцог де Ришельё решил залить его дождем благодеяний — компенсировать утраты людям, обобранным во времена Империи, а также бывшим владельцам национализированного имущества.

Эмигрантов, у которых отняли состояние, в основном дворян, насчитывались десятки тысяч; людей, пожертвовавших свое имущество Империи (в основном бывших солдат и унтер-офицеров), — три с половиной тысячи. После ожесточенной дискуссии палата депутатов всё-таки приняла 28 мая 1821 года закон, по которому последние получали пожизненную пенсию максимум в тысячу франков. Разумеется, роялисты были возмущены: платить революционерам, убийцам Людовика XVI и герцога Энгиенского, тогда как верные слуги короля, пострадавшие во время Террора, так ничего и не получили! Но чтобы заплатить сейчас еще и им, потребуется целый миллиард, а где его взять? В результате Ришельё (кстати, сам принадлежавший к пострадавшим) решил отложить этот вопрос до лучших времен, когда Франция сделается богаче, а общественность — спокойнее.

Как уже не раз бывало, трата нервов сказалась на его здоровье. «Мне также кажется, что я старею и настолько теряю силы, что ездить верхом для меня утомительно, а не приятно», — писал он Армандине в мае.

Тем не менее в его письмах друзьям больше нет жалоб и сетований на судьбу, как раньше. Впервые со дня своего возвращения во власть он с уверенностью смотрел в будущее. Даже уход из правительства Виллеля и Корбьера 27 июля не смог ее поколебать: герцог остался с Виллелем в хороших отношениях и продолжал держать его в курсе всех дел. «Я рад слышать со всех сторон, что Ваши внутренние дела идут столь хорошо, — оптимистично писал Дюку старый друг Виктор Кочубей 3(15) ноября 1821 года из Петербурга. — За границей только и говорят, что о благополучии Франции, о гигантском развитии ее промышленности, а главное, о процветающем состоянии ее финансов. Вы, должно быть, счастливы тем, что находитесь во главе администрации и способствуете столь поразительным результатам».