Дым - [15]

— Если в Лондоне полно преступников, — шепчет он Томасу, прилипшему к оконному стеклу, — и если дым порождает дым, не лучше ли, если все покинут город?

Томас отвечает, не оборачиваясь:

— Может, они не хотят отсюда уезжать.

— Мы могли бы заставить их.

— Мы?

— Ну, я хотел сказать, если бы они жили в сельской местности, на свежем воздухе… Не все же они преступники. Грешники, да, но не преступники. Есть среди них и люди с доброй душой.

Томас наконец отрывается от окна и смотрит на него. Смотрит с таким гневом, что Чарли теряется.

— И кто, по-твоему, будет работать на фабриках? На верфях? Ведь Лондон, между прочим, это множество верфей с жилищами вокруг них.

— Откуда тебе все это известно?

— От матери, — сквозь зубы говорит Томас. Он весь дрожит, из его рта вылетает облачко дыма. — Она раньше писала политические памфлеты. Протестные. Но смотри: двери открыли. Пойдем.

Нет никакой возможности двигаться строем. На платформе была толпа, а на улицах Лондона — форменная давка. И неизвестно, что хуже: дым или гам. Кажется, что весь город орет. Уличные торговцы толкают свои тачки, разрезая поток людей, словно валуны на реке. Они продают кокосы, веревки и нижние юбки, измазанные сажей; гвозди, швейные иглы и карамель; снадобья, порох и уголь. Вдоль фасадов, спиной к штукатурке, ютятся пьянчуги и попрошайки; они выставляют напоказ изуродованные конечности и незаживающие язвы или просто провалились в похмельный сон. В толпе шныряют дети — кто-то играет, а кто-то нагружен товаром для доставки или продажи. Шагать приходится по черной грязи глубиной в пять дюймов, смешанной с талым снегом. Чарли не сразу соображает, что это сажа, скопившаяся за десятилетия и века. Она как клей липнет к его ботинкам. Здания покрыты ею на высоту от трех до четырех ярдов; выше проглядывают темные кирпичи, а иногда — пестрая желтизна песчаника.

Каждые несколько минут мальчиков кто-нибудь толкает, то мужчина, то женщина, которые локтями прокладывают себе путь. Дважды Чарли чувствует, как в карманах его куртки и брюк шарят чьи-то руки. Он не пытается схватить вора, карманы все равно пусты. Ренфрю идет впереди, высоко задрав трость. Мальчики — разделенные, шагающие группками по двое, трое, четверо, капли в океане враждебной толпы, — не сводят глаз с трости. Потерять ее из виду — значит отстать от своих. Не найти дорогу обратно. По мере того как дым заполняет легкие Чарли, страх превращается во что-то более темное. И когда очередной пешеход задевает его локтем, Чарли отталкивает его. Весь его вес вложен в этот толчок. Пешеход — старик с больной ногой — теряет равновесие и падает на других прохожих. Торжество Чарли омрачается, когда он замечает, что из-под его куртки вьются струйки дыма, который тянется за ним.

Ни у кого нет иллюзий насчет того, будто Ренфрю сам выбирает маршрут. При всей своей рослости, уверенности и внушительности мастер этики и дыма, как и все они, лишь щепка среди мощного прилива, который управляет толпой. Ибо в этом потоке людей определенно чувствуется единая движущая сила. Ей можно противостоять некоторое время, но изменить ее направление невозможно. Она тянет их через реку, что растеклась под мостом, словно пролитый деготь. Мимо Чарли семенит Фойблс с прижатым к лицу носовым платком.

— Это же клоака, — в ужасе бормочет мастер математики. — Они выкачивают все из выгребных ям прямо в реку.

Действительно, вода пахнет как сотня уборных. Несмотря на это, зловонную жижу рассекают лодки и паромы, а на берегу несколько женщин голыми руками просеивают прибрежную грязь в поисках безделушек, монеток, моллюсков и крабов.

И вот они прибывают. Это площадь неправильных очертаний, достаточно просторная, чтобы вместить несколько тысяч человек, и уже нагретая людским теплом. Воздух такой мутный, что кажется, будто спустились сумерки, хотя день в самом разгаре. Солнце стоит высоко — сквозь пелену греха просвечивает грязно-розовый диск. Но не солнце заставляет людей запрокидывать головы и тянуть шеи. В центре площади стоит помост высотой в добрых два ярда. Из него вырастают две стойки с перекладиной. Свисающая с перекладины петля очерчивает овал, заполненный грязным небом. Толпа взирает на конструкцию с почтением, обыкновенно причитающимся только кресту. Даже многоголосый гомон здесь, на площади, звучит приглушенно.

— Казнь? — шепчет Чарли, не желая верить собственным глазам.

— Да. — У Томаса дикий взгляд. Его горло и лицо обсыпаны сажей, неизвестно чьей. — А вон палач.

Несколько мгновений Чарли пытается опознать того, о ком говорит Томас. Толпа разделяет его недоумение. Человек, который взбирается на платформу, невысок и отнюдь не обладает могучим телосложением; на нем нет ни красного, ни черного капюшона; грудь поверх широкого кожаного ремня не обнажена. Скорее он худощав, а еще кривоног; рыжеватые кустистые усы на бледных щеках кажутся приклеенными. На нем сюртук — довольно чистый, с учетом обстоятельств, — и он смущенно приподнимает цилиндр, приветствуя толпу.

— Джентльмен? — в смятении восклицает Чарли.

— Слуга ее величества, — шепчет Томас. По его лицу видно, что он испытывает ужас, смешанный с ожиданием. Чарли тоже. Они будут наблюдать за чьей-то смертью. Чарли хочет это видеть, и ему становится тошно от самого себя.