Дым - [12]
О том, что опасно иметь такого друга, как он.
Поэтому он говорит:
— Мне разрешили участвовать в экскурсии. — И еще: — Посылка прибыла. Та вещь, которую они ждали. Крукшенк пришел и сообщил им.
Чарли смеется, когда слышит об экскурсии, смеется от облегчения и радости, что они поедут вместе. Его счастье выглядит таким простым и чистым, что Томасу становится стыдно перед другом. Он извинился бы, а может, и признался бы, но Чарли берет его за руку и говорит:
— Пойдем к нему. К привратнику Крукшенку. У нас есть еще несколько минут.
И он срывается с места, тянет за собой Томаса.
— Он любит меня, этот Крукшенк. Я иногда захожу к нему поболтать. Он расскажет мне, что это за посылка.
И когда они несутся вниз по лестнице, стуча каблуками, приноравливаясь к поступи друг друга, Томас забывает — почти — о том, что он больной человек, ходячая зараза, сын человека, совершившего убийство.
Привратник
Двое мальцов. Являются ко мне с расспросами. Один счищает с вещей наслоения, обнажая правду, будто сделан из скипидара, а второй с глазами такими честными, что так и хочется ему исповедаться. Говорю я, натурально, со вторым, но приглядываю за первым. Он из тех, кого лучше не оставлять у себя за спиной.
— Посылка? — спрашиваю. Мол, уж и не помню. Только так и выживаешь в этом мире. Изображаешь тупицу, коверкаешь слова — и становишься невидимкой: кинут на тебя один взгляд и тут же забудут. Но то сильные мира сего. А с мальчуганами этими все не так. Они-то поумнее своих учителей. Просто выжидают, пока я не проговорюсь.
— Да ничего особенного, — говорю я наконец. — Сладости всякие. Чай. Печенье. Из Лондона, кажись.
Вот и все, что я им выдаю. Ну и название фирмы — надо же понять, что́ они уже знают:
— Смотрите, какая большая красивая печать на посылочном ящике. «Бисли и сын. Импорт-экспорт, поставщики королевского двора».
Ни один из них и ухом не ведет. Значит, еще невинны. Хотя молчун выглядит так, будто родился с кинжалом в кулаке. Будто ему пришлось прорубать путь на этот свет, и он не возражал.
— Собираетесь на экскурсию, ребятки? Завтра, что ль? — спрашиваю я, хотя, конечно же, обо всем знаю.
— Да, мистер Крукшенк. Вы поедете с нами?
Мистер Крукшенк, скажи на милость. Уважительный какой, шельмец, до чего мягко стелет. Правда, смотрит так, будто и не врет вовсе. Если в Лондоне он посмотрит эдаким ангелочком на какую-нибудь девку нравом помягче, та забесплатно обслужит его.
— Ну нет. И в мыслях не было. Слишком жутко для нашего-то брата. Ни за какие коврижки не поеду. Уж лучше на Луну слетать. Не так боязно.
Как будто я в Лондоне не бывал. Дотуда с полсотни миль. Два дня пешком, когда молодой был. Нынче всего и делов-то — садись на поезд и поезжай. Прихвати только жареной курятины. Сплошное удовольствие.
Но как ни крути, чудна́я затея, эта их экскурсия. Ох, времена меняются. Ренфрю то и дело письма получает. По три-четыре в месяц. Имени на конверте нет, но разве я не понимаю, что это из министерства, почтовый штамп-то никуда не денется. Ричмонд-на-Темзе. Достаешь карту и смотришь, что там. А там Новый Вестминстерский дворец. Самое сердце власти. Хотя ходят слухи, будто парламент снова переезжает. Подальше от Лондона: стены уже сереют. Кстати, Траут получает почту с того же отделения, но адрес на его письмах написан другим почерком — круглым таким: должно быть, дамочка. А письма к Ренфрю накорябаны кое-как. Если поднести конверт к свету, то видна тень печати. И заковыристая подпись внизу, Виктория какая-то там. Небось, чиновница при королевском дворе. Значит, бюрократы против законников; все эти коридоры власти. Вот бы узнать, что в этих письмах. Расскажут ли когда-нибудь Траут и Ренфрю?
Ребятишек я отправляю восвояси, звоню в колокол: отбой. И утром прибывают экипажи, все одиннадцать, чтобы отвезти пятьдесят восемь старших школьников на станцию. За ночь опять навалило снега, и от лошадей идет пар. Ха, и одна делает кучу ровнехонько под носом у старого Суинберна. А как славно пахнет свежий конский навоз на снегу. Так и хочется упрятать запах в склянку да подарить любезной подружке.
Я провожаю их, стоя на пороге, набросив на плечи старое одеяло. Один из школяров смотрит на меня, пока они не сворачивают на большую дорогу. Он не машет мне.
И я не машу.
Наконец они уехали. Я иду в дом, подбрасываю в печь угля, ставлю вариться кость для супа. Когда сготовится, они уже доберутся до Оксфорда.
Инфекция
Вокруг них простирается сельская местность, белая и безмятежная. Встает солнце, находит снег, зажигает его. Слепящему блеску противостоят живые изгороди, разрезающие долины на куски разной формы. Деревья, одетые вместо листвы в иней, разглядывают свои чеканные силуэты в зеркале теней. Чарли, по уши замотанный в шарф, высовывается из окна экипажа и дивится на пейзажи. Он не может припомнить другого настолько же холодного и прекрасного декабря. За милю до Оксфорда одно колесо попадает в сугроб, и школьники высыпают на дорогу, чтобы откопать его. Они успевают поиграть в снежки, но торопятся, боясь опоздать на поезд.
