Дым - [10]

— Грех, мастер Ренфрю, — прерывает лекцию Суинберн. Его голос, привычный к службам с частотой три раза в неделю, звучит с характерной пронзительностью. Такой голос мог бы принадлежать человеку, съевшему мальчика, который царапнул ногтями школьную доску. — Это грех очерняет душу, а не болезнь.

Ренфрю раздражен, но взгляд директора заставляет его проглотить недовольство.

— Ну хорошо, грех. Это не более чем вопрос терминологии. — Он делает паузу, собирается с мыслями, сжимает пальцами ткань сорочки. — Так или иначе, дым легко поддается прочтению. Это живое, материальное проявление порочности. Проявление греха. Сажа — совсем иное дело. Сажа мертва. Инертна. Она — косный симптом и поэтому непостижима. Любой простак может сказать, сколько ее на этой сорочке, какова она — мягкая, как морской песок, или зернистая, как дробленый кирпич. Но это грубые оценки. Требуется более научный подход, — Ренфрю разглаживает свой сюртук, — чтобы произвести более сложный анализ. Целое утро я провел, склонившись над микроскопом, изучая образцы с обеих сорочек. Есть определенные растворители, которые могут преодолеть инертность вещества и, так сказать, на время вернуть его к жизни. Концентрированный настой papaver fuliginoza richteria, нагретый до восьмидесяти шести градусов и смешанный с…

Ренфрю прерывает свой монолог, поскольку понимает, что его самообладание вот-вот сменится возбуждением исследователя. Он возобновляет лекцию с другого места, вещая теперь другим тоном — более мягким и проникновенным. Учитель приближается на шаг к юношам, словно обращается только к ним двоим:

— Я хочу сказать, что потратил все утро на изучение двух этих сорочек и обнаружил нечто странное. Нечто, вызывающее серьезную озабоченность. А именно: я обнаружил тип сажи, который до этого видел лишь раз в жизни. В тюрьме.

Он подходит еще ближе и проводит языком по губам. В его голосе слышится жалость.

— В ком-то из вас разрастается рак. Нравственный рак. Грех… — быстрый взгляд в сторону Суинберна, враждебный и ироничный, — грех чернее Адамова греха. Необходимо принять срочные меры. Если он укоренится, возьмет верх над организмом, захватит его вплоть до последней клетки… тогда уже никто не сумеет помочь. — Он умолкает, смотрит обоим пансионерам в глаза. — Вы будете потеряны.

После этого заявления Томас глохнет на минуту или даже больше. Это забавная глухота: уши работают совершенно нормально, но слова, которые он слышит, не достигают мозга, или, во всяком случае, это происходит не как всегда: они не распределяются по важности, не получают места в иерархии значений. Они просто складируются.

Тем временем говорит Джулиус, сдержанным, хотя и слегка обиженным тоном:

— Неужели вы даже не спросите, что произошло, мастер Ренфрю? Я-то думал, что заслужил некоторое право на доверие в этой школе, но вижу, что заблуждался. Аргайл набросился на меня. Как бешеный пес. Пришлось остановить его. Он измазал меня своей грязью. Это его сажа. От меня дым никогда не идет.

Ренфрю позволяет ему договорить до конца, наблюдая при этом не за Джулиусом, а за остальными учителями: некоторые из них что-то бормочут, выражая поддержку Джулиусу. Ничего не понимающий Томас следит за его взглядом и видит на лицах наставников обвинительный приговор: это он, Томас, совершил немыслимое с одним из их питомцев, словно говорят они, это он запятнал их золотого мальчика. Томас хотел бы опровергнуть обвинение, но мысли не повинуются ему. В голове только один вопрос: что значит «быть потерянным»?

— У меня была возможность, — после долгого молчания отвечает Ренфрю, — получить три разных свидетельства о событии, о котором вы упомянули, мистер Спенсер. Уверен, что у меня имеется вполне четкое представление о развитии событий. А вот факты. Обе сорочки испачканы — как с лицевой, так и с изнаночной стороны. Сажа на них различного качества. Но образцы вот этого вида… — он вынимает из кармана предметное стекло, посередине которого в капле красноватой жидкости повисли несколько хлопьев сажи, — я взял с обеих сорочек. Я не смог определить их происхождение.

Обе сорочки, — продолжает он, повернувшись к наставникам, — также несут следы попыток свести пятна: в одном случае попытка была крайне примитивной, — кивок в сторону Томаса, — а в другом намного более тонкой. Это очень сложно объяснить, мистер Спенсер.

Джулиус судорожно сглатывает, дергает головой. Теперь в его голосе звучат панические нотки:

— Я полностью отрицаю… Вы ответите за это перед моей семьей! Виной всему этот мальчишка, эта тварь…

От гнева у Джулиуса путаются мысли. Его спасает Суинберн: бросается к нему, шелестя темной сутаной, хлопает его по плечу, велит закрыть рот. Вблизи от Суинберна пахнет затхлостью и духотой, как в подвале, который долго не проветривали. Запах и помогает Томасу прийти в себя, потому что во всей комнате реальным кажется только это. Запах и еще стук, словно кто-то колотит тяжелым кулаком по дереву. Правда, стук никого не заботит. Должно быть, это его сердце.

— Мистер Спенсер невиновен, — безапелляционно провозглашает Суинберн, будто выносит судебный вердикт. — Я провел собственное расследование происшествия прошлой ночью. Здесь все ясно. Во всем виноват этот мальчик. Он сильно дымит. Он инфицировал Спенсера.